Мне повезло услышать Бротигана

Мне повезло услышать Бротигана. Ну не живьем, конечно. Но я и не про пластинку со стихами в авторском исполнении, которую он, к счастью, записал в конце шестидесятых. Ее, конечно, слышал тоже, но сейчас о другом.

Кружным, но безошибочным путем вела меня к нему судьба, хоть я об этом не подозревал. Мне довелось побывать не только в Сан-Франциско, где Бротиган прожил много лет и утвердился как поэт и прозаик, но даже и в Такоме на северо-западе Штатов, где он родился. А оттуда рукой подать и до Юджина орегонского. Там юный Ричард ходил в школу, безмолвно-безнадежно любил свою Линду, которая лишь посмеивалась над нелепым долговязым старшеклассником, сочинявшим странные стихи. Кое-что из них увидело свет — да, как раз стихотворение «Свет», невольный каламбур. Пусть всего лишь в школьной газете, но оно навсегда признано первой публикацией Бротигана. Только капризную девочку Линду это ничуть не впечатлило.

Ну вот, а в этом Юджине жили тогда мои новые американские приятели, муж и жена, оба журналисты. И можно было запросто к ним смотаться. Поглазеть на ту самую школу. А то и расспросить кого: ведь многие из тех, кто в юности хорошо знал Бротигана, учился с ним, были не только живы, но и совсем еще не стары.

Но маленькая загвоздка: тогда, в девяностые, я понятия не имел, кто такой Ричард Бротиган, мне это имя ни о чем не говорило. Эх, сейчас бы… Но ложка хороша к обеду, как известно.

Лет десять спустя переводил Снайдера, Уэлча, Крили — это уже прямо совсем бротигановская тусовка, не просто современники. К стихам самого Ричарда тоже примерялся украдкой, не без того. Но что-то мешало. Может, казалось, что он слишком уж «в моде» — в смысле у нас. Конечно, больше это относилось к прозе: тогда один за другим выходили по-русски основные его романы, и продвинутая публика зачитывалась. Но мелькало в рунете и немало стихотворных переводов — в основном любительских, самопальных, хотя попадались и довольно интересные.

Вливаться в эту волну совсем не хотелось, и я решил подождать, когда она хоть немного схлынет. Не в том смысле, что «и тут выхожу я, весь в белом». Никогда не стремлюсь кого-то переплюнуть, просто стараюсь по возможности делать что-то свое, не индуцированное внешними веяниями.

На этой паузе я его и услышал. Уже и не вспомнить, какая вещь меня пробила. Может, «Первая звезда на сумеречной реке» — где маленький мальчик слушает сказку про цветок, полюбивший звезду? Или вот эта, совсем коротенькая, «Зимний закат» (Алая прорезь / По черной шерсти / Раненого медведя — вот и всё стихотворение)? Нет, наверное, все-таки «Последняя поездка». Или…

Пожалуй, дело не в конкретных стихах и сюжетах. А в этой фантастической, обволакивающей и завораживающей тебя наивно-мудрой, дурашливо-серьезной, похабно-целомудренной интонации. В абсурдных, но оказывающихся безупречно точными способах соединять несоединимые слова и смыслы. И в чем-то еще, что, показалось мне, и кажется до сих пор, роднит меня с ним — хотя различий в жизненных обстоятельствах явно больше, чем сближений, не говоря уже о несопоставимых личностных масштабах.

Кто-то сказал: «Проблема Бротигана в том, что его читатели выросли, а он — нет». Острое, гибельное переживание перманентного неприкаянного детства — вот это уже прямо совсем горячо.

Я услышал это. Не могу, конечно, утверждать, что единственно правильным — хотя бы не единственно, а просто правильным — образом. Но — услышал. И застучали в голове, выстраиваясь в строчки, сбиваясь с ноги, мешая друг другу и все же силясь держать строй, русские слова, которые могли бы очень приблизительно передать услышанное.

Я начал переводить Бротигана.