избранные стихотворения из сборника

Я всегда хотел написать стихотворение о том, как Гензель
и Гретель идут через лес, оставляя за собой
кусочки яблочного пирога — как бы мостик между
сном и явью, а следом порхают кроткие
птахи, которые впитывают обе иллюзии, словно скрипки, съедая
кусочки яблочного пирога.

Разглядываю
деревянные кресты,
такие старые,
что на них
давно уже
стерлись надписи,
крестов
здесь
целая уйма,
одни склонились
к изящным
мраморным плитам,
другие
разбросаны
среди
зарослей,
а еще
с десяток крестов
приткнулись
на одной
могиле.

Под ливень, бьющий
прицельно по крыше,
я съел мороженое,
похожее на шляпу Кафки.

На вкус оно напоминало
операционный стол
с пациентом, глазеющим
в потолок.

Прошлой ночью я видел: тысячи тыкв
плывут на приливной волне,
бьются о скалы и
раскатываются по берегу;
должно быть, в море Хэллоуин.

Увы, они берут
свои бутылки
в местной
лавке.
Русский старик
продает им портвейн
и не читает
моралей. Они
усаживаются под
зелеными кустами,
растущими вдоль
деревянной лестницы.
Они под стать
диковинным цветам,
так безмятежно
пьют.

Как хорошо
проснуться утром
одному
и никому не говорить,
что любишь,
когда давно уж
разлюбил.

Я переделал ей спальню:
поднял на четыре фута потолок,
убрал все ее вещи
(и хаос ее жизни),
покрасил стены в белый цвет,
устроил в комнате чудный
покой,
безмолвие, не лишенное аромата,
уложил ее на низкую латунную кровать
с атласными белыми покрывалами,
а потом стоял в дверном проеме
и смотрел, как спит она калачиком,
лицо отвернув
от меня.

Ага.
Долгий ленивый сентябрьский взгляд
в зеркало
подтверждает:

мне 31,
и нос мой
стареет.

Начинает примерно
на дюйм
пониже переносицы,
старчески сходит
вниз
где-то еще на дюйм
и тормозит.

К счастью, в остальном
нос еще сравнительно
молод.

Интересно, а девчонкам
буду нравиться
со старым носом?

Прямо так и слышу
этих сучек бессердечных!

Он симпатичный,
да только вот нос
староват.

Если б выпало жить
в облике сома,
в каркасе кожи и усов
на дне пруда,
а ты проходила бы мимо
как-нибудь вечером,
когда озаряет луна
темный мой дом,
и встала бы на кромке
нежности моей,
и подумала: «А красиво
тут у пруда. Вот бы
кто-то меня полюбил»,
я бы тебя полюбил, и стал твоим другом
сомом, и выгнал бы одинокие
мысли из твоей головы,
и ты бы вдруг
успокоилась
и задалась вопросом: «Интересно,
водятся ли сомы
в этом пруду? Похоже,
им тут самое место».

Прошлой ночью в спальне моей
побывала говорящая свеча.

Я очень устал, но хотел,
чтобы кто-то был рядом,
вот и зажег свечу

и слушал спокойный
голос света, пока не уснул.

Ночь,

и красота пронумерованная
на ветру трепещет,

хохочет с
ветвями дерева,

хихикает,

исполняет танец теней
с мертвым воздушным змеем,

вымаливает нежность
у падающей листвы

и знает еще
четыре вещи.

Одна из них — цвет
твоих волос.

Лепестки вагины раскрываются,
будто Христофор Колумб
снимает башмаки.

Есть ли что-то прекрасней,
чем нос корабля,
уткнувшийся в новый свет?

Пусть волосы твои
меня накроют картами
новых краев,

чтобы любые места, где окажусь,
были столь же прекрасны,
как твои волосы.

Два часа пополуночи — самое время
лезть по серебряным ступеням
Кетчикана на вышину, к деревьям
и бродящим во мгле оленям.

Вставая в два часа ночи
покормить ребенка, моя жена включает
свет сразу во всем Кетчикане,
и люди начинают барабанить в двери
и орать друг на друга.

В общем, самое время
лезть по серебряным ступеням
Кетчикана на вышину, к деревьям
и во мгле бродящим оленям.

Колье у тебя протекает,
и капает синий свет
с бусин, и покрывает
твою прекрасную грудь
африканской ясной зарей.

Живу в Двадцатом Веке,
а ты лежишь со мной рядом. Ты
несчастной была, засыпая.
С этим справиться я не мог.
Безнадежно. Твое лицо
так прекрасно, что не хватит слов
рассказать о нем, и никак
не сделать тебя счастливой
во сне.

Если умрешь за меня,
то и я за тебя умру,

и будут две могилы
как парочка,
стирающая вместе
в ландромате.

Если возьмешь порошок,
я отбеливатель принесу.

Всем девочкам нужны стихи,
написанные для них, пусть даже ради этого
пришлось бы весь треклятый мир перевернуть
вверх дном.

Нью-Мексико
16 марта 1969 года

Думая лишь о тебе,
сел в автобус,
30 центов отдал за проезд,
попросил у водителя
два билета,
но вдруг обнаружил, что еду
один.

Окурок — так себе
предмет.
Он не похож на рослые деревья,
зеленые луга, цветы
лесные.
Он не похож на ласковую лань,
на птицу певчую, на скачущего
зайца.
Но только все они исчезли,
И теперь на месте леса
Чернеет мир обугленных деревьев
и гниющей плоти —
Следов очередного лесного
пожара.
Окурок — так себе
предмет.

Сидит старушка
В кресле-качалке
На переднем крыльце
Старого дома.
Глядит старушка,
Как звезды включают свои
Фонари в ясном
Сумеречном небе над
Темными еловыми
Тенями
На холме.
Сколько же сумерек
Помнит старушка.

Умирать —
это как автостопом
приехать ночью
в незнакомый город,
где холодно,
льет дождь,
и ты опять
один.

Внезапно
все фонари на улице
гаснут,
и наступает
кромешный мрак,
такой,
что даже здания
пугаются
друг друга.

Девушка
с французскими зубами
и с одуванчиками
в волосах
тормозит
со мной рядом
на улице
черный
спорткар
и говорит:
залезай.
Куда
поедем,
спрашиваю.
Ко мне,
отвечает.
Мчимся
сквозь тоннель,
постепенно
выруливаем
на миллионный
Бродвей.

Ее квартира
хороша.
Висят
на стенах
подлинники Клее
и Пикассо.
Есть
тыща книг
и стереосистема.
Я б занялась
с тобой
любовью,
говорит,
да у меня
вагина
забетонирована.
Пьем
кофе
из маленьких чашек,
и она
читает мне
Аполлинера
по-французски.
Она
очень красивая,
но одуванчики
в ее волосах
начинают
вянуть.

Бывают дни, когда наш кот
превращается в двери и окна
дома.

Чтобы зайти в спальню,
я должен открыть деревянного кота
с железной мышкой
в когтях,

а чтобы из окна взглянуть
на небо, приходится смотреть
сквозь брюхо кота, переваривающего
— птичку, что ли?

когда
я был частицей
смерти,
бродя по стране
смерти

когда был радугой
пропавшей в кондитерской

когда был кошкой
большой черной кошкой
с горячей кровью
стекающей с моих клыков

когда я был цветком
свежим как частица солнца

о, когда я был…