Дж.Г. Баллард
Крушение. Глава первая
Инсталляция Рона Арада
Вчера погиб Вон — попал в последнюю свою аварию. За время нашей с ним дружбы свою смерть он репетировал не раз, но тут имела место роковая случайность. Мчась навстречу столкновению с лимузином киноактрисы, его машина вылетела за барьеры эстакады лондонского аэропорта и пробила крышу автобуса, переполненного авиапассажирами. Раздавленные тела, протуберанцы искалеченной плоти, все еще лежали, неубранные, на пластмассовых сиденьях, когда я, часом позже, пробился к месту крушения сквозь полицейское заграждение. Держа под руку своего шофера, актриса Элизабет Тейлор — единовременной с нею смертью Вон грезил месяцами — стояла в отдалении, и от машины парамедиков на нее падали попеременно то синие, то красные отсветы. Когда я преклонил колени перед телом Вона, она прижала руку в бархатной перчатке ко рту.
Наглядной ли формулой для выведения уготованной ей смерти казались Тейлор останки моего друга? В последние недели жизни Вон не мог думать ни о чем другом, помимо ее смерти. Помимо тех фатальных травм, расписываемых им с самоотдачей Наполеона, готовящего наступление на Сирию. Стены его квартиры рядом с киностудией в Шеппертоне были все увешаны фотографиями, снятыми через зум-объектив; он щелкал их каждое утро, когда она покидала отель, — с пешеходных мостов при бегущих на запад автомагистралях, с крыши студийной многоэтажной парковки. Детализованные снимки ее коленей, рук, уголков губ, внутренних сторон бедер я — слегка встревоженный — готовил для Вона в своем офисе. Комплектовал и передавал ему результат — что‑то вроде раскадровки смертного приговора. Бывая в его квартире, я наблюдал, как он накладывает на части ее тела снимки гротескных ранений из учебника по пластической хирургии.
Вон был одержим видением ее смерти. Его пленили образы окровавленного хрома и та синхронность, с которой сомнутся корпуса их автомобилей при лобовом столкновении, — эту сложную сцену он, несомненно, много раз прокручивал в голове в замедленной съемке; его приятно волновало то, что они с Элизабет могут получить почти идентичные травмы. Раскалывается гладь лобового стекла, осколки вонзаются в лицо новой мертворожденной Афродите, геральдический клюв маскота производителя авто распарывает ее матку, семенники Вона выплескиваются на люминесцентные циферблаты, навеки зарегистрировавшие температуру двигателя и уровень топлива в баках.
В этих картинах последнего столкновения Вон обнаруживал редкие крупицы покоя. Он рисовал их с чувственной нежностью давно оставленного любовника. Его возбуждение нельзя было скрыть постоянным и хаотичным перемещением по комнате или судорожным поиском в ворохе фотографий. В то же время он знал, что мне все видно, и тем провоцировал меня. Он‑то мог отринуть удовольствия бренной плоти в любой момент, раз и навсегда. Потому‑то я и не покидал его.
Десять дней назад Вон угнал машину из моего гаража и помчался вверх по бетонной рампе — биомеханическое чудовище, вырвавшееся из клетки. А вчера его тело простерлось у подножия эстакады, подсвеченное прожекторами полиции, прикрытое тонким кровавым кружевом. Переломанные в неожиданных местах руки и ноги, смещенная геометрия лица — все это будто пародировало те памятки — нет, памятники! — по транспортному травматизму, которыми Вон обклеил стены своей кельи. Я в последний раз наблюдал его стояк, тогда — посмертный, а в двадцати ярдах от отеля — мигалки по‑прежнему бросали на нее свой прерывистый свет — актриса висла на руке своего шофера. А Вон ведь мечтал умереть в момент ее оргазма.
Перед смертью он успел поспособствовать не одной аварии. Думая о Воне, я только это и вижу: угнанные машины, за рулем которых он побывал, металл, пластик, все — смятое, все — деформированное, завившееся саваном для моего друга. Двумя месяцами ранее, на нижнем уровне эстакады аэропорта, он уже репетировал свою смерть. Таксист помогал двум испуганным стюардессам выбраться из компактного автомобильчика — Вон протаранил его и откатился в кювет. Едва подбежав к машине, я увидел его — сквозь расколотое стекло белого кабриолета, угнанного им со стоянки Третьего терминала Хитроу. Осколки сияли в свете солнца — разбитая радуга, каждым бликом своим ликующая на его лице, лице мученика с обкусанными губами. Я вырвал помятую пассажирскую дверь из рамы. Вон покоился на усыпанном осколками сиденье, и во взгляде его читалось торжество, казалось бы столь несвойственное его тогдашнему положению. А положение было такое: руки — ладонями вверх — раскинуты в стороны, все в крови из раненых коленей, по лацканам кожаной куртки стекает рвота, ширинка расстегнута — Вон тогда подался вперед и коснулся комков спермы на приборной доске. Я попытался вытащить его из объятий машины, но его хорошо зажало, узкие ягодицы свело вместе так, будто автомобиль помогал ему выжать последние капли жидкости из семенников. На сиденье рядом с ним лежали свежепроявленные снимки Элизабет Тейлор. Гротескно увеличенные губы, бровь, грудь, локоть, и все это — одной страшной травмой — сшито в единое, органичное целое.
Вон был влюблен в автокатастрофы. Он питал к ним страсть, он желал их. Он путался с мелочными шлюхами, что ошиваются близ круглосуточных кафе и супермаркетов у лондонского аэропорта. Ну и догадайтесь, где он их трахал, — конечно же, на заднем сиденье какой‑нибудь разбитой машины. Я видел снимки. Полароидная вспышка: они — во всех этих сложных позах, напряженные лица, сведенные судорогой бедра. А потом он перешел на калек, увечных, — они состояли в более очевидном родстве с картинками из его любимых хирургических пособий. Вон тщательно выбирал, за какой травмой ухаживать. Ампутация после гангрены. Тяжелые лицевые увечья. Увечья половых органов.
Только благодаря Вону мне открылась красота автокатастрофы. Высокое искусство травм шейного отдела позвоночника. Эротика столкновения двух машин лоб в лоб. Вместе мы посетили научно-исследовательскую лабораторию в двадцати милях к западу от Лондона; там мы смотрели, как пробные экземпляры дорогих автомобилей разбивают вдребезги о бетонные преграды, проверяя надежность систем безопасности. А после, в своем логове, Вон делал раскадровки и замедленные записи этих тестовых аварий, заснятых на кинокамеру. Сидя в темноте на подушках, брошенных на пол, мы смотрели эти немые фильмы — экран мерцал, отражаясь в наших зачарованных глазах. Закольцованные записи гибели машин поначалу умиротворяли меня; позже — стали возбуждать. Я возвращался к ним мыслями всякий раз, когда доводилось катить по пустой автомагистрали, в медовом свете фонарей… представлял себя на водительском сиденье в последний, роковой момент.
В последующие месяцы мы с Воном провели много часов, разъезжая взад-вперед по скоростным дорогам, обвивавшим аэропорт с севера до юга. Спокойствие летних вечеров разлеталось вдребезги, когда на этих скоростных магистралях случалась очередная кошмарная авария. Слушая полицейскую сводку на мощном радиоприемнике Вона, мы мчались от одного несчастья к другому. Зачастую мы притормаживали близ дуговых ламп, расставленных для освещения места аварии, и смотрели, как пожарные, врачи и ребята из полиции возятся — подсвечивая себе ацетиленовыми горелками, отдавая короткие, хриплые команды погрузчикам, отжимая бессознательных жен от раздавленных насмерть металлическими тисками мужей, возлагая трупы на дежурно-зеленые носилки. А иногда Вон выбегал наружу, протискивался, отпихивал с дороги других зевак, иногда — и медиков, попадал в объектив камер, принадлежавших репортерам экстренной хроники… и снимал сам. Камера. Объектив. Вспышка! Больше всего ему нравились столкновения с бетонными столбами: меланхолично-искривленный, растекшийся, смявшийся металл трогательно обнимает невозмутимую, отчужденную, горделивую твердь.
Один раз мы вместе — первые — добрались до разбившегося вот так автомобиля. Женщина в салоне — среднего возраста кассирша из магазина беспошлинной торговли спиртным при аэропорте — была еще жива. Она приподнялась навстречу нам, и, когда Вон щелкал своей камерой, острые клинья стекла в ее волосах вспыхивали отраженным светом каждому снимку в такт — будто бриллианты. Ослабив узел галстука, я беспомощно зашарил по ее телу в поисках травм. Она глядела на меня безмолвно, лежа на боку поперек сиденья. Я смотрел, как кровь окрашивает ее белую блузку. Сделав последний снимок, Вон опустился на колени и осторожно обнял ее голову, принялся шептать что‑то ей на ухо. Мы вместе помогли уложить ее на носилки скорой помощи.
По дороге домой Вону попалась аэропортовская потаскушка, выжидавшая перед придорожным рестораном. Работая неполный день билетершей в кинотеатре, она все свободное время посвящала накоплению сбережений, чтобы вылечить глухоту своего маленького сынишки. Как только она устроилась на заднем сиденье — пожаловалась Вону на то, что водила, видать, под накуркой, раз так лихо везет, но Вон ее не слушал — лишь смотрел отсутствующим взглядом, едва ли не поощрявшим ее нервную жестикуляцию и дрожь в коленях. На пустой крыше нортхолтской многоэтажной автостоянки мне пришлось подождать возле балюстрады. На заднем сиденье автомобиля Вон укладывал свою подружку в положение той полумертвой женщины из разбившейся машины. Их тела сплетались в классических позах порочной любви, а свет фар от проезжавших мимо машин, падая на них, превращал пошлость в искусство необузданной, фантастической плотской метаморфозы.
Я стоял там, у балюстрады, и думал о Воне, о его навязчивых идеях. О тех образах, что пробуждали в нем страсть. Что такое автокатастрофа? Много крови: приборная доска вся в ее потеках. Человек умирает — посмертная дефекация, — вы ничем не выведете эти коричневые пятна с обивки ваших сидений. Ваше серое вещество украсило лобовое стекло — думать надо было раньше, но думать уже нечем. Волнительный трепет пробуждали в Воне противоречивая геометрия смятого автомобильного крыла и выбитые зубы радиаторной решетки, гармошки из металла и смертельные поцелуи, оставляемые рулевой колонкой на грудной клетке незадачливого водителя. И ничего более, и ничего далее — жизнь поставила точку, и ложе из острых хромовых роз со стеклянными шипами становится вашим смертным одром.
Через неделю после похорон кассирши, во время ночного рейда вдоль западных границ аэропорта, Вон сбил крупную дворнягу, тащившуюся по обочине. Именно тогда я понял, что смерть мы собирались обрести в автомобильной аварии — когда тело псины, одарив трещиной лобовое стекло, грохнуло о крышу и скатилось по корпусу автомобиля вниз. Вон не притормозил — не имел такой привычки в принципе; он был ведущим, а я лишь зрителем — так распределялись роли в разыгрываемых им актах изумительно-бессмысленного насилия. Все, что мне оставалось, — потом, на автостоянке аэропорта, — проводить бездумно и зачарованно пальцами по глубоким вмятинам, абстрактным отпечаткам смерти на капоте и крыше; сам Вон в это время смотрел в небо, исчерченное инверсионными следами переполненных авиалайнеров, — ветер трепал его волосы, а взгляд выдавал в нем тоскующего по чему‑то большому и невероятному ребенка-мечтателя. А я только думал: вот длинные треугольные борозды на автомобиле — оставленные смертью неизвестного существа, чья исчезнувшая идентичность абстрагирована в терминах геометрии этого транспортного средства. А насколько более загадочной будет наша собственная смерть в аварии или же — смерть кого‑то могущественного и знаменитого?
Убийство пса — чепуха по сравнению с теми смертями, которым Вон поспособствовал и которые воображал. Выжимая из фантазии последние красноватые капельки, Вон составлял гротескный дайджест мнимых автомобильных аварий и полученных в них страшных ран. Легкие стариков, расплющенные о ребра натяжением ремня безопасности. Грудь молодой женщины, неаккуратно ампутированная острым клином металла. Щеки красивых юношей, изрезанные осколками оконного стекла. Извращенная эстетика, извращенные фантазии — как ключи от наслаждений совершенно нового типа, соответствующих своему технологичному веку; они были всегда развешены по стенам галереи его разума, эти скорбные экспонаты эстетизированной бойни.
Думая сейчас о Воне, чья кровь подсыхает в свете дуговых ламп, я вспоминаю бесчисленные воображаемые бедствия, которые он описывал мне, пока мы на пару курсировали по скоростным магистралям аэропорта. Ему грезились лимузины послов, сминающиеся в гармошку при столкновениях с могучими топливными автоцистернами, и школьные автобусы, перед пустыми взглядами витрин супермаркетов обращаемые в ничто лобовым тараном. Распаляясь, он придумывал крушениям интимнейшие подробности: представьте себе, как брат и сестра, чурающиеся друг друга, разлученные пуританской моралью своих родителей, но по‑прежнему питающие тайные страсти, встречаются — и дают выход своему табуированному вожделению — в разгромном лобовом столкновении двух автомобилей: его — подчеркнуто мужской, функциональный, мощный и обезличенный, а ее — какая‑нибудь изящная женственная легковушка… это ли не идеальнейший инцест из всех возможных? Настоящее кровосмешение — в самом буквальном смысле; единение не только крови, но и плоти, раскрывшейся подобно бутону розы и выплеснувшей серость больных мозгов и теплоту грязных внутренностей. А массовые наезды, которые Вон придумывал для своих прижизненных обидчиков? Лужи бензина и крови! Исковерканные горящие тела в придорожных канавах!
Столкновения при свете дня, в лучах полуденного солнца, в центре города и на сельских дорогах; фургон, конвоирующий преступника, застревает на рельсах и принимает на себя удар скоростного пассажирского поезда. Высшая справедливость — и высочайшая честь — и для наказанного, и для наказывающих: человеческий фарш, разметанный по сторонам. Клерк, мастурбирующий за рулем, разбивает свою взятую в кредит иномарку о рыдван молодоженов; похоть одиночки бросает тень на трогательную юную любовь с еще не остывшими нотками животного влечения и одним пинком загоняет под длинный, как тормозной след, знаменатель смерти. А ДТП, в котором гибнет дизайнер автомобилей? Самая символическая смерть, какую только может заслужить смертный.
Отошедшая от дел проститутка врезается в бетонную эстакаду, у которой когда‑то торчала вечерами напролет? Это даже скучно. Всего лишь кровь на асфальте. Всего лишь отчлененная рука, усаженная безвкусными кольцами, — ее подберет и бросит в желтый мешок — ко всему остальному человеческому хламу — уставший полицейский. Перед его глазами — мириады подобных сцен, впечатанных в мозг, — от видений уже не избавиться, никогда и ни за что. Всего лишь смятый металл, повторяющий контуры последней телесной позы, — да, офицер, она наклонилась, чтобы ослабить пряжку на правом ботильоне, который лежит вот там, весь в крови. Или сдающий назад грузовик, только что откативший от заправочной станции, выдавливает ее машину за ограждения эстакады, и она умирает — той же смертью, что и Вон, — рухнув на крышу рейсового автобуса. Плюс один пассажир: мертвая близорукая женщина средних лет. Еще смерть! Вы же замечали, в какой опасной близости придорожные кабинки-сортиры находятся от оживленной трассы? Мимо проносится такси — черный скарабей с желтыми ритуальными шашечками. Простите, мы очень торопились, слегка не справились с управлением — ваше тело летит по воздуху добрых десять метров, орошая мочой и кровью все вокруг…
И так, с каждым новым кругом полыхающего инферно нашего объединенного воображения, аварии становились все более болезненными, все более неправдоподобными, все более перегруженными абсурдными подробностями. Стритрейсеры на угнанных автомобилях и утомленные офисные работники, домохозяйки-неврастенички, возвращающиеся с приема у оплаченных мужьями специалистов; шизофреник сдает назад, в тупик, к двери прачечной, из которой вышел только что, и его размазывает по стене машина, брошенная в бессмысленный, продиктованный исключительно обсессивно-компульсивным расстройством водителя, разворот! — женщина-менеджер супермаркета (она лесбиянка) сгорает заживо в сложенном в гармошку малолитражном автомобиле на глазах у стоика-пожарного средних лет… ребенок-аутист убит наездом сзади, и в этой смерти его взгляд обретает — или нет? — большую осмысленность… автобус, битком набитый умственно отсталыми, тонет в городском канале…
Задолго до гибели Вона я стал задумываться о собственной участи. С кем я встречу смерть и в какой роли? Психопат? Неврастеник? Улепетывающий хулиган? А Вон мог проводить часы, придумывая несуществующие автокатастрофы для всяких знаменитостей; вокруг смертей Джеймса Дина, Альбера Камю, Джейн Мэнсфилд и Джона Кеннеди он сплел сложнейшую сеть фантазий. Когда его мозг рисовал мишени на актрисах, политиках, набобах и ведущих теленовостей, он отправлялся на охоту со своей мощной зеркальной камерой — зум-объектив пялился со смотровой площадки Третьего терминала в аэропорту, с балконов отельного мезонина и со студийных парковок. Для каждого Вон разработал оптимальную автомобильную смерть. Онассис и его жена умрут во время воссоздания убийства на Дили-Плаза, а Рейгана протаранят сзади — и он умрет стилизованной смертью, которая выразит одержимость Вона причиндалами политика — не меньшую, чем одержимость распоротой маткой Элизабет Тейлор, расплескавшейся поверх виниловых чехлов сидений во взятом напрокат лимузине.
После того как провалилась последняя попытка Вона убить мою жену, Кэтрин, я понял, что он окончательно распрощался со здравомыслием. Дал своей голове отставку. В этой жалкой обители насилия и исступленной технофилии теперь была лишь летящая вперед стрела-автотрасса — и скорость, запредельная скорость, сто в час, не меньше, вожделеющая хоть одной встречной машины посреди этого царства пустующих бензоколонок. За мозговой руль Вона села идея о всесожжении мира в одновременном грандиозном автостолкновении. Миллионы машин и миллионы пассажиров — в совместном терминальном извержении семени и хладагента.
А я… я вспоминаю свою первую аварию. На парковке у отеля. Мы с женой были пьяные и трахались прямо на переднем сиденье. А потом приехали копы и вспугнули нас. Задним ходом я вырулил со стоянки — и умудрился помяться о дерево. И тут еще и Кэтрин стошнило. Прямо на меня. И мне понравилось. Меня завела эта вязкая, чахлая струйка — такая же вязкая и чахлая, как и все, что изливалось из моей жены. Она до сих пор остается для меня квинтэссенцией эротического делирия автокатастроф, более возбуждающей, чем слизь из дырок Кэтрин, чистых, как послед королевы фей, или чем те микроскопические капли, что набухают под ее контактными линзами. В волшебной жидкости, поднявшейся из ее горла подобно редкому мироточению в далеком и таинственном храме, я видел собственное отражение — в зеркале крови, спермы и рвоты, явленном из губ, всего пару минут назад туго охватывавших мой конец.
***
Ну вот и все; теперь Вон мертв. Мы стоим у его тела — живые. Толпа перед уродливым скоморохом, чья убогость внешняя суть отражение наших общих убогостей… внутренних. Мы ведь все — неважно, здравомыслящие, безумцы, — любим зрелища. Автокатастрофа болезненно красива, как запись хирургической операции, — из разреза извлекают голую, блестящую внутренность, и мы не в силах оторвать глаз. А еще автокатастрофа эротична, о да. Я видел парочки, делающие это прямо за рулем — на скорости, пока машина мчится навстречу неведомому, на призыв ослепляющих фар встречного транспортного потока. Видел и одиночек. Чаще молодежь. Парни за баранками своих первых в жизни машин-развалюх, подобранных на свалках. Одна рука — на руле, другая — на члене, а изношенные покрышки знай себе мчат их вдаль. Из-за такого бывают аварии на перекрестках… их семя засыхает на разбитых спидометрах. А потом их первые потаскушки сметут все метелками своих волос — пока будут отсасывать… да, все же пары в этом контексте интереснее. Вы только представьте — одной рукой мужчина ведет, другой — копается под юбкой спутницы. Интересно, какие это руки. Пусть это будут грязные, потные, засаленные клешни автомеханика. Так — правильнее. Клешня задирает юбку — так взирайте же, глаза на рекламных щитах. Но что это там, в зеркале заднего вида? Грузовик. Проблесковые маячки. Грузовик везет телевизоры. Когда борта скрежещут друг о друга, наш мужлан давит с силой на педаль — и в это же время спускает себе в штаны. Скрипят тормоза, мерцают фары на мокрой полосе дороги. Машину подбрасывает, земля меняется местами с небом. И вот его член уже тыкается в потертую желтую обивку крыши.
Умчал последний экипаж скорой. Часом раньше Тейлор отволокли к ее лимузину. Вечер превратил место аварии в какой‑то секретный объект: вот-вот в металлизированное небо взметнутся невиданные эмиссары из сияющей стали. О, Вон, стеклянная душа-аэроплан. Лети, лети, прочь от этих пресытившихся зевак, от этих натруженных полисменов, от тех, кто собирает раскиданный багаж убитых. Из-под суеты во мрак. Оставь и меня. Знаешь, о чем я думаю? О том, как остывает твоя бедная задница. Все ниже и ниже столбик ректального термометра. Наверное, у других — так же.
Ладно, пора ехать к аэропорту. И да проложат мне дорогу фонари Вестерн-авеню туда, куда все эти машины стремятся, — в самое сердце крушения, в обитель ран.
Перевод Григория Шокина.
Наглядной ли формулой для выведения уготованной ей смерти казались Тейлор останки моего друга? В последние недели жизни Вон не мог думать ни о чем другом, помимо ее смерти. Помимо тех фатальных травм, расписываемых им с самоотдачей Наполеона, готовящего наступление на Сирию. Стены его квартиры рядом с киностудией в Шеппертоне были все увешаны фотографиями, снятыми через зум-объектив; он щелкал их каждое утро, когда она покидала отель, — с пешеходных мостов при бегущих на запад автомагистралях, с крыши студийной многоэтажной парковки. Детализованные снимки ее коленей, рук, уголков губ, внутренних сторон бедер я — слегка встревоженный — готовил для Вона в своем офисе. Комплектовал и передавал ему результат — что‑то вроде раскадровки смертного приговора. Бывая в его квартире, я наблюдал, как он накладывает на части ее тела снимки гротескных ранений из учебника по пластической хирургии.
Вон был одержим видением ее смерти. Его пленили образы окровавленного хрома и та синхронность, с которой сомнутся корпуса их автомобилей при лобовом столкновении, — эту сложную сцену он, несомненно, много раз прокручивал в голове в замедленной съемке; его приятно волновало то, что они с Элизабет могут получить почти идентичные травмы. Раскалывается гладь лобового стекла, осколки вонзаются в лицо новой мертворожденной Афродите, геральдический клюв маскота производителя авто распарывает ее матку, семенники Вона выплескиваются на люминесцентные циферблаты, навеки зарегистрировавшие температуру двигателя и уровень топлива в баках.
В этих картинах последнего столкновения Вон обнаруживал редкие крупицы покоя. Он рисовал их с чувственной нежностью давно оставленного любовника. Его возбуждение нельзя было скрыть постоянным и хаотичным перемещением по комнате или судорожным поиском в ворохе фотографий. В то же время он знал, что мне все видно, и тем провоцировал меня. Он‑то мог отринуть удовольствия бренной плоти в любой момент, раз и навсегда. Потому‑то я и не покидал его.
Десять дней назад Вон угнал машину из моего гаража и помчался вверх по бетонной рампе — биомеханическое чудовище, вырвавшееся из клетки. А вчера его тело простерлось у подножия эстакады, подсвеченное прожекторами полиции, прикрытое тонким кровавым кружевом. Переломанные в неожиданных местах руки и ноги, смещенная геометрия лица — все это будто пародировало те памятки — нет, памятники! — по транспортному травматизму, которыми Вон обклеил стены своей кельи. Я в последний раз наблюдал его стояк, тогда — посмертный, а в двадцати ярдах от отеля — мигалки по‑прежнему бросали на нее свой прерывистый свет — актриса висла на руке своего шофера. А Вон ведь мечтал умереть в момент ее оргазма.
Перед смертью он успел поспособствовать не одной аварии. Думая о Воне, я только это и вижу: угнанные машины, за рулем которых он побывал, металл, пластик, все — смятое, все — деформированное, завившееся саваном для моего друга. Двумя месяцами ранее, на нижнем уровне эстакады аэропорта, он уже репетировал свою смерть. Таксист помогал двум испуганным стюардессам выбраться из компактного автомобильчика — Вон протаранил его и откатился в кювет. Едва подбежав к машине, я увидел его — сквозь расколотое стекло белого кабриолета, угнанного им со стоянки Третьего терминала Хитроу. Осколки сияли в свете солнца — разбитая радуга, каждым бликом своим ликующая на его лице, лице мученика с обкусанными губами. Я вырвал помятую пассажирскую дверь из рамы. Вон покоился на усыпанном осколками сиденье, и во взгляде его читалось торжество, казалось бы столь несвойственное его тогдашнему положению. А положение было такое: руки — ладонями вверх — раскинуты в стороны, все в крови из раненых коленей, по лацканам кожаной куртки стекает рвота, ширинка расстегнута — Вон тогда подался вперед и коснулся комков спермы на приборной доске. Я попытался вытащить его из объятий машины, но его хорошо зажало, узкие ягодицы свело вместе так, будто автомобиль помогал ему выжать последние капли жидкости из семенников. На сиденье рядом с ним лежали свежепроявленные снимки Элизабет Тейлор. Гротескно увеличенные губы, бровь, грудь, локоть, и все это — одной страшной травмой — сшито в единое, органичное целое.
Вон был влюблен в автокатастрофы. Он питал к ним страсть, он желал их. Он путался с мелочными шлюхами, что ошиваются близ круглосуточных кафе и супермаркетов у лондонского аэропорта. Ну и догадайтесь, где он их трахал, — конечно же, на заднем сиденье какой‑нибудь разбитой машины. Я видел снимки. Полароидная вспышка: они — во всех этих сложных позах, напряженные лица, сведенные судорогой бедра. А потом он перешел на калек, увечных, — они состояли в более очевидном родстве с картинками из его любимых хирургических пособий. Вон тщательно выбирал, за какой травмой ухаживать. Ампутация после гангрены. Тяжелые лицевые увечья. Увечья половых органов.
Только благодаря Вону мне открылась красота автокатастрофы. Высокое искусство травм шейного отдела позвоночника. Эротика столкновения двух машин лоб в лоб. Вместе мы посетили научно-исследовательскую лабораторию в двадцати милях к западу от Лондона; там мы смотрели, как пробные экземпляры дорогих автомобилей разбивают вдребезги о бетонные преграды, проверяя надежность систем безопасности. А после, в своем логове, Вон делал раскадровки и замедленные записи этих тестовых аварий, заснятых на кинокамеру. Сидя в темноте на подушках, брошенных на пол, мы смотрели эти немые фильмы — экран мерцал, отражаясь в наших зачарованных глазах. Закольцованные записи гибели машин поначалу умиротворяли меня; позже — стали возбуждать. Я возвращался к ним мыслями всякий раз, когда доводилось катить по пустой автомагистрали, в медовом свете фонарей… представлял себя на водительском сиденье в последний, роковой момент.
В последующие месяцы мы с Воном провели много часов, разъезжая взад-вперед по скоростным дорогам, обвивавшим аэропорт с севера до юга. Спокойствие летних вечеров разлеталось вдребезги, когда на этих скоростных магистралях случалась очередная кошмарная авария. Слушая полицейскую сводку на мощном радиоприемнике Вона, мы мчались от одного несчастья к другому. Зачастую мы притормаживали близ дуговых ламп, расставленных для освещения места аварии, и смотрели, как пожарные, врачи и ребята из полиции возятся — подсвечивая себе ацетиленовыми горелками, отдавая короткие, хриплые команды погрузчикам, отжимая бессознательных жен от раздавленных насмерть металлическими тисками мужей, возлагая трупы на дежурно-зеленые носилки. А иногда Вон выбегал наружу, протискивался, отпихивал с дороги других зевак, иногда — и медиков, попадал в объектив камер, принадлежавших репортерам экстренной хроники… и снимал сам. Камера. Объектив. Вспышка! Больше всего ему нравились столкновения с бетонными столбами: меланхолично-искривленный, растекшийся, смявшийся металл трогательно обнимает невозмутимую, отчужденную, горделивую твердь.
Один раз мы вместе — первые — добрались до разбившегося вот так автомобиля. Женщина в салоне — среднего возраста кассирша из магазина беспошлинной торговли спиртным при аэропорте — была еще жива. Она приподнялась навстречу нам, и, когда Вон щелкал своей камерой, острые клинья стекла в ее волосах вспыхивали отраженным светом каждому снимку в такт — будто бриллианты. Ослабив узел галстука, я беспомощно зашарил по ее телу в поисках травм. Она глядела на меня безмолвно, лежа на боку поперек сиденья. Я смотрел, как кровь окрашивает ее белую блузку. Сделав последний снимок, Вон опустился на колени и осторожно обнял ее голову, принялся шептать что‑то ей на ухо. Мы вместе помогли уложить ее на носилки скорой помощи.
По дороге домой Вону попалась аэропортовская потаскушка, выжидавшая перед придорожным рестораном. Работая неполный день билетершей в кинотеатре, она все свободное время посвящала накоплению сбережений, чтобы вылечить глухоту своего маленького сынишки. Как только она устроилась на заднем сиденье — пожаловалась Вону на то, что водила, видать, под накуркой, раз так лихо везет, но Вон ее не слушал — лишь смотрел отсутствующим взглядом, едва ли не поощрявшим ее нервную жестикуляцию и дрожь в коленях. На пустой крыше нортхолтской многоэтажной автостоянки мне пришлось подождать возле балюстрады. На заднем сиденье автомобиля Вон укладывал свою подружку в положение той полумертвой женщины из разбившейся машины. Их тела сплетались в классических позах порочной любви, а свет фар от проезжавших мимо машин, падая на них, превращал пошлость в искусство необузданной, фантастической плотской метаморфозы.
Я стоял там, у балюстрады, и думал о Воне, о его навязчивых идеях. О тех образах, что пробуждали в нем страсть. Что такое автокатастрофа? Много крови: приборная доска вся в ее потеках. Человек умирает — посмертная дефекация, — вы ничем не выведете эти коричневые пятна с обивки ваших сидений. Ваше серое вещество украсило лобовое стекло — думать надо было раньше, но думать уже нечем. Волнительный трепет пробуждали в Воне противоречивая геометрия смятого автомобильного крыла и выбитые зубы радиаторной решетки, гармошки из металла и смертельные поцелуи, оставляемые рулевой колонкой на грудной клетке незадачливого водителя. И ничего более, и ничего далее — жизнь поставила точку, и ложе из острых хромовых роз со стеклянными шипами становится вашим смертным одром.
Через неделю после похорон кассирши, во время ночного рейда вдоль западных границ аэропорта, Вон сбил крупную дворнягу, тащившуюся по обочине. Именно тогда я понял, что смерть мы собирались обрести в автомобильной аварии — когда тело псины, одарив трещиной лобовое стекло, грохнуло о крышу и скатилось по корпусу автомобиля вниз. Вон не притормозил — не имел такой привычки в принципе; он был ведущим, а я лишь зрителем — так распределялись роли в разыгрываемых им актах изумительно-бессмысленного насилия. Все, что мне оставалось, — потом, на автостоянке аэропорта, — проводить бездумно и зачарованно пальцами по глубоким вмятинам, абстрактным отпечаткам смерти на капоте и крыше; сам Вон в это время смотрел в небо, исчерченное инверсионными следами переполненных авиалайнеров, — ветер трепал его волосы, а взгляд выдавал в нем тоскующего по чему‑то большому и невероятному ребенка-мечтателя. А я только думал: вот длинные треугольные борозды на автомобиле — оставленные смертью неизвестного существа, чья исчезнувшая идентичность абстрагирована в терминах геометрии этого транспортного средства. А насколько более загадочной будет наша собственная смерть в аварии или же — смерть кого‑то могущественного и знаменитого?
Убийство пса — чепуха по сравнению с теми смертями, которым Вон поспособствовал и которые воображал. Выжимая из фантазии последние красноватые капельки, Вон составлял гротескный дайджест мнимых автомобильных аварий и полученных в них страшных ран. Легкие стариков, расплющенные о ребра натяжением ремня безопасности. Грудь молодой женщины, неаккуратно ампутированная острым клином металла. Щеки красивых юношей, изрезанные осколками оконного стекла. Извращенная эстетика, извращенные фантазии — как ключи от наслаждений совершенно нового типа, соответствующих своему технологичному веку; они были всегда развешены по стенам галереи его разума, эти скорбные экспонаты эстетизированной бойни.
Думая сейчас о Воне, чья кровь подсыхает в свете дуговых ламп, я вспоминаю бесчисленные воображаемые бедствия, которые он описывал мне, пока мы на пару курсировали по скоростным магистралям аэропорта. Ему грезились лимузины послов, сминающиеся в гармошку при столкновениях с могучими топливными автоцистернами, и школьные автобусы, перед пустыми взглядами витрин супермаркетов обращаемые в ничто лобовым тараном. Распаляясь, он придумывал крушениям интимнейшие подробности: представьте себе, как брат и сестра, чурающиеся друг друга, разлученные пуританской моралью своих родителей, но по‑прежнему питающие тайные страсти, встречаются — и дают выход своему табуированному вожделению — в разгромном лобовом столкновении двух автомобилей: его — подчеркнуто мужской, функциональный, мощный и обезличенный, а ее — какая‑нибудь изящная женственная легковушка… это ли не идеальнейший инцест из всех возможных? Настоящее кровосмешение — в самом буквальном смысле; единение не только крови, но и плоти, раскрывшейся подобно бутону розы и выплеснувшей серость больных мозгов и теплоту грязных внутренностей. А массовые наезды, которые Вон придумывал для своих прижизненных обидчиков? Лужи бензина и крови! Исковерканные горящие тела в придорожных канавах!
Столкновения при свете дня, в лучах полуденного солнца, в центре города и на сельских дорогах; фургон, конвоирующий преступника, застревает на рельсах и принимает на себя удар скоростного пассажирского поезда. Высшая справедливость — и высочайшая честь — и для наказанного, и для наказывающих: человеческий фарш, разметанный по сторонам. Клерк, мастурбирующий за рулем, разбивает свою взятую в кредит иномарку о рыдван молодоженов; похоть одиночки бросает тень на трогательную юную любовь с еще не остывшими нотками животного влечения и одним пинком загоняет под длинный, как тормозной след, знаменатель смерти. А ДТП, в котором гибнет дизайнер автомобилей? Самая символическая смерть, какую только может заслужить смертный.
Отошедшая от дел проститутка врезается в бетонную эстакаду, у которой когда‑то торчала вечерами напролет? Это даже скучно. Всего лишь кровь на асфальте. Всего лишь отчлененная рука, усаженная безвкусными кольцами, — ее подберет и бросит в желтый мешок — ко всему остальному человеческому хламу — уставший полицейский. Перед его глазами — мириады подобных сцен, впечатанных в мозг, — от видений уже не избавиться, никогда и ни за что. Всего лишь смятый металл, повторяющий контуры последней телесной позы, — да, офицер, она наклонилась, чтобы ослабить пряжку на правом ботильоне, который лежит вот там, весь в крови. Или сдающий назад грузовик, только что откативший от заправочной станции, выдавливает ее машину за ограждения эстакады, и она умирает — той же смертью, что и Вон, — рухнув на крышу рейсового автобуса. Плюс один пассажир: мертвая близорукая женщина средних лет. Еще смерть! Вы же замечали, в какой опасной близости придорожные кабинки-сортиры находятся от оживленной трассы? Мимо проносится такси — черный скарабей с желтыми ритуальными шашечками. Простите, мы очень торопились, слегка не справились с управлением — ваше тело летит по воздуху добрых десять метров, орошая мочой и кровью все вокруг…
И так, с каждым новым кругом полыхающего инферно нашего объединенного воображения, аварии становились все более болезненными, все более неправдоподобными, все более перегруженными абсурдными подробностями. Стритрейсеры на угнанных автомобилях и утомленные офисные работники, домохозяйки-неврастенички, возвращающиеся с приема у оплаченных мужьями специалистов; шизофреник сдает назад, в тупик, к двери прачечной, из которой вышел только что, и его размазывает по стене машина, брошенная в бессмысленный, продиктованный исключительно обсессивно-компульсивным расстройством водителя, разворот! — женщина-менеджер супермаркета (она лесбиянка) сгорает заживо в сложенном в гармошку малолитражном автомобиле на глазах у стоика-пожарного средних лет… ребенок-аутист убит наездом сзади, и в этой смерти его взгляд обретает — или нет? — большую осмысленность… автобус, битком набитый умственно отсталыми, тонет в городском канале…
Задолго до гибели Вона я стал задумываться о собственной участи. С кем я встречу смерть и в какой роли? Психопат? Неврастеник? Улепетывающий хулиган? А Вон мог проводить часы, придумывая несуществующие автокатастрофы для всяких знаменитостей; вокруг смертей Джеймса Дина, Альбера Камю, Джейн Мэнсфилд и Джона Кеннеди он сплел сложнейшую сеть фантазий. Когда его мозг рисовал мишени на актрисах, политиках, набобах и ведущих теленовостей, он отправлялся на охоту со своей мощной зеркальной камерой — зум-объектив пялился со смотровой площадки Третьего терминала в аэропорту, с балконов отельного мезонина и со студийных парковок. Для каждого Вон разработал оптимальную автомобильную смерть. Онассис и его жена умрут во время воссоздания убийства на Дили-Плаза, а Рейгана протаранят сзади — и он умрет стилизованной смертью, которая выразит одержимость Вона причиндалами политика — не меньшую, чем одержимость распоротой маткой Элизабет Тейлор, расплескавшейся поверх виниловых чехлов сидений во взятом напрокат лимузине.
После того как провалилась последняя попытка Вона убить мою жену, Кэтрин, я понял, что он окончательно распрощался со здравомыслием. Дал своей голове отставку. В этой жалкой обители насилия и исступленной технофилии теперь была лишь летящая вперед стрела-автотрасса — и скорость, запредельная скорость, сто в час, не меньше, вожделеющая хоть одной встречной машины посреди этого царства пустующих бензоколонок. За мозговой руль Вона села идея о всесожжении мира в одновременном грандиозном автостолкновении. Миллионы машин и миллионы пассажиров — в совместном терминальном извержении семени и хладагента.
А я… я вспоминаю свою первую аварию. На парковке у отеля. Мы с женой были пьяные и трахались прямо на переднем сиденье. А потом приехали копы и вспугнули нас. Задним ходом я вырулил со стоянки — и умудрился помяться о дерево. И тут еще и Кэтрин стошнило. Прямо на меня. И мне понравилось. Меня завела эта вязкая, чахлая струйка — такая же вязкая и чахлая, как и все, что изливалось из моей жены. Она до сих пор остается для меня квинтэссенцией эротического делирия автокатастроф, более возбуждающей, чем слизь из дырок Кэтрин, чистых, как послед королевы фей, или чем те микроскопические капли, что набухают под ее контактными линзами. В волшебной жидкости, поднявшейся из ее горла подобно редкому мироточению в далеком и таинственном храме, я видел собственное отражение — в зеркале крови, спермы и рвоты, явленном из губ, всего пару минут назад туго охватывавших мой конец.
***
Ну вот и все; теперь Вон мертв. Мы стоим у его тела — живые. Толпа перед уродливым скоморохом, чья убогость внешняя суть отражение наших общих убогостей… внутренних. Мы ведь все — неважно, здравомыслящие, безумцы, — любим зрелища. Автокатастрофа болезненно красива, как запись хирургической операции, — из разреза извлекают голую, блестящую внутренность, и мы не в силах оторвать глаз. А еще автокатастрофа эротична, о да. Я видел парочки, делающие это прямо за рулем — на скорости, пока машина мчится навстречу неведомому, на призыв ослепляющих фар встречного транспортного потока. Видел и одиночек. Чаще молодежь. Парни за баранками своих первых в жизни машин-развалюх, подобранных на свалках. Одна рука — на руле, другая — на члене, а изношенные покрышки знай себе мчат их вдаль. Из-за такого бывают аварии на перекрестках… их семя засыхает на разбитых спидометрах. А потом их первые потаскушки сметут все метелками своих волос — пока будут отсасывать… да, все же пары в этом контексте интереснее. Вы только представьте — одной рукой мужчина ведет, другой — копается под юбкой спутницы. Интересно, какие это руки. Пусть это будут грязные, потные, засаленные клешни автомеханика. Так — правильнее. Клешня задирает юбку — так взирайте же, глаза на рекламных щитах. Но что это там, в зеркале заднего вида? Грузовик. Проблесковые маячки. Грузовик везет телевизоры. Когда борта скрежещут друг о друга, наш мужлан давит с силой на педаль — и в это же время спускает себе в штаны. Скрипят тормоза, мерцают фары на мокрой полосе дороги. Машину подбрасывает, земля меняется местами с небом. И вот его член уже тыкается в потертую желтую обивку крыши.
Умчал последний экипаж скорой. Часом раньше Тейлор отволокли к ее лимузину. Вечер превратил место аварии в какой‑то секретный объект: вот-вот в металлизированное небо взметнутся невиданные эмиссары из сияющей стали. О, Вон, стеклянная душа-аэроплан. Лети, лети, прочь от этих пресытившихся зевак, от этих натруженных полисменов, от тех, кто собирает раскиданный багаж убитых. Из-под суеты во мрак. Оставь и меня. Знаешь, о чем я думаю? О том, как остывает твоя бедная задница. Все ниже и ниже столбик ректального термометра. Наверное, у других — так же.
Ладно, пора ехать к аэропорту. И да проложат мне дорогу фонари Вестерн-авеню туда, куда все эти машины стремятся, — в самое сердце крушения, в обитель ран.
Перевод Григория Шокина.
