интервью с Андреем Гелиановым

Скажем так, когда-то у меня были реальные причины, чтобы скрываться. Я думаю, они уже, скорее всего, не актуальны, но я просто привык к такому подводному стилю жизни. Мне так нравится. Я не люблю публичность.

Рост, возраст, пол, образование, факт эмиграции. Какие-то обезличенные байки из жизни и вкусовые предпочтения. Все остальное, по чему меня можно сдеанонить, я либо не озвучиваю, либо предварительно смешиваю с вымыслом или элементами биографии моих знакомых. Читатели и издатели, на самом деле, мало что обо мне знают.

В моем фэнтези-то? Да немного, наверное, хотя куча всех этих фрустрированных чуваков, ведущих философские моно- и диалоги и загоняющихся по бытию, — определенно тени, которые от меня падают. Но прямых биографических фактов в моих текстах очень мало. Ну, кроме, понятно, заглавного рассказа сборника «Сад, где живут кентавры», в нем много личных деталей, хотя и не без выдумки, разумеется.

В рассказе «Некийя/Коммос» из того же сборника всё правда, как можно понять по итоговому посвящению. Бездомного дедушку-ветерана с полуснесенным шрапнелью носом я часто встречал во дворах в 90-х, его образ (как и детские переживания по поводу забытого теракта, случившегося буквально у меня во дворе) я взял для «Старого Джека».

Некоторые примеры эффекта Манделы* из «Нерва неба» мои собственные: например, в моей персональной реальности, длившейся много лет, люди были на Луне только один раз, а советские роботы в 70-х не садились на Венере и тем более не присылали оттуда цветные снимки, ведь это полный абсурд. Оказывается, садились и присылали, а высадок на Луну было шесть. А еще Гитлер не затапливал берлинское метро под Вагнера, это просто сцена из киноэпопеи Озерова «Освобождение», Хрущев не стучал по столу ботинком, а Ельцин не произносил «я устал, я ухожу».

Эффект Манделы, кстати, я до сих пор иногда переживаю, это очень интересная штука.

* Эффе́кт Манде́лы заключается в совпадении у нескольких людей воспоминаний, противоречащих реальным фактам. Таким образом, это феномен, связанный с ложной коллективной памятью.

Для интеллигентных, открытых всему новому людей в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, которые любят читать и фантазировать. Еще я обратил внимание, что большинство людей, которые врубаются в мое творчество, сами что-то пишут (тайно или явно). Так что возможно я буду обскурным «писателем для писателей», что бы это ни значило. Ха-Ха. В любом случае, хорошо, что мои книги вообще кому-то нужны, я опасался, что не будут нужны вообще никому.

Тут встает, конечно, вопрос, что такое «писатель». Это профессия, это характеристика длящегося процесса, это какое-то внутреннее призвание или состояние (к которому прилагается этический или метафизический компас)? Считается ли писателем тот, кто задумывает, планирует, но не пишет? Кто пишет, но не дописывает? Кто дописывает, но в стол? Кто издался, но в маленьком издательстве тиражом сто экземпляров? И вообще, определять себя как «писателя» и от этого как-то отстраиваться в своем модусе мне кажется нездоровым, сразу какие-то начинают в голову лезть мысли, сравнения, сожаления. Короче, просто писать сильно веселее, чем «быть писателем».

Я не хочу быть похожим ни на кого, хотя, конечно, приятно, когда тебя сравнивают с какими-то известными именами (один раз мне сказали, что я пишу как Умберто Эко, видимо, в устах говорящего предполагался комплимент!). При создании первого романа, «Алхимии во время чумы», я ориентировался на «Голема» Густава Майринка и «Арабский кошмар» Роберт Ирвина, причем именно на их сплав. Впрочем, в итоге, кажется, я расписался и отошел от этих образцов. На второй роман «Причалы» уже в большей степени повлияли видеоигры, в которые я тогда играл, и музыка, которую слушал, чем какие-то книги.

По-моему, единственный раз, когда я осознанно попытался что-то заимствовать, — это начитавшись Арно Шмидта и попробовав применить его альтернативные приемы в рассказе «Старый Джек». Вышло, кажется, не очень похоже, хоть и удачно. Еще я думаю, что на меня сильно повлиял поздний У. С. Берроуз, который писал эдакую кинопрозу со спецэффектами и принципиально использовал только настоящее время для удержания читателя в состоянии присутствия.

Хочу подчеркнуть, что у меня никогда не бывало такого, что я вот сажусь и начинаю Придумывать Роман — он весь возникает в некий момент вспышкой сразу, как молния, и это уже такой эмбрион, в который сразу все заложено: и тема, и сюжет, и персонажи, и даже какие-то отдельные уже готовые сцены, диалоги и декорации. Дальше этот эмбрион остается только терпеливо растить и развертывать (и интегрировать влияние случайных факторов в процесс роста). Вот у меня в голове сейчас минимум три таких эмбриона вращаются (если не пять), уже готовые по сути книги, которые надо просто сесть и написать. Где бы на все это найти время и силы. Наверное, можно сказать, что книги сочиняет мое бессознательное, а я так, просто информацию входящую добываю и редактирую композицию.

*"Архитекторский" подход — когда художественный текст тщательно планируется заранее. «Садовничий» — текст, создаваемый без заранее чёткого плана, большей частью спонтанно.

Мне кажется 60/40 или 70/30. Я придумываю, ну или «придумываю» здание, а потом позволяю в нем и на нем прорастать семенам, что заносит рандомный ветер. Что прорастает — как правило, имеет отношение к, что не приживается — оно и не нужно. Невозможно предсказать, что тебя вдохновит и окажется в тему, поэтому разумно получать как можно больше разных культурных и причудливых впечатлений во всех возможных комбинациях. С другой стороны, меня начинают уже утомлять отсылки в литературе в принципе, поэтому, возможно, я изменю этот подход в будущем.

Смерть, конфликт технэ и поэзиса, сны, чтение и письмо, процессы мышления, реальность, которую сотворяют и разделяют небольшие группы людей, в чем она может отличаться от магистральной, и как далеко это может зайти. Разнообразные оккультные учения, забытые книги и альтернативные варианты развития событий. Роль личности в истории. Существование Бога и смысла.

Если совсем грубо, это противостояние принципов индивидуально-творческого-текучего и серийно-производственного-застывающего, самый элементарный пример — ремесленничество против массового изготовления. Однако/в то же время поэзис и технэ принципиально связаны между собой, так как любой замысел нуждается в изготовлении и воплощении. По мере механизации реальность все больше застывает и стандартизируется, а волшебство и вариативность из нее дезертируют в Валинор. Более подробно с этими идеями можно ознакомиться у Мартина Хайдеггера в любом из его ста томов сочинений.

Ребята, давайте жить любопытно, интересоваться разными удивительными вещами, которые выходят за пределы нашего обычного круга интересов, не мыслить шаблонами и быть открытыми к удивительным находкам и приключениям. Люди прошлого не были тупыми только потому, что у них не было языка «Питон» и электричества, напротив, у них есть, чему поучиться. Сны — нечто большее, чем кажется. Смерть неизбежна. Война это плохо. Искусство, возможно, единственное, ради чего стоит жить (но это не точно).

Этот сборник писался на протяжении двух лет. Первым рассказом был «Старый Джек» (июль 2021), последним — «Александрия над звездами» (май 2023). Изначально финальным текстом задумывался «Артур Шпандау», сюжет, который я вынашивал, наверное, лет десять, но никак не мог понять, какая форма ему бы подошла. Найденное в итоге довольно оригинальное решение считаю удачным.

«Экфрасис» я написал в марте 2022 года, после того как что-то случилось, для онлайн-сборника «Никогда не одни». Кажется, это единственное мое опубликованное где-то «во внешнем мире» произведение. Полагаю, в комментариях по существу оно не нуждается.

«Александрия под звездами» — это наглядный пример синтетического подхода к сочинению. В рассказе смешалось несколько мотивов: впечатление от артхаусной видеоигры Fatale, где главный герой — дух, плавающий над античным городом; удивление от того, как глубоко в тюркские эпосы проникла легенда про Александра Македонского, обраставшая все новыми странными деталями; впечатление от экспериментального мультфильма «Багдадский вор», который создатель-хиппи рисовал тридцать лет и в итоге, по-моему, сошел с ума, а все его идеи в конце концов украл и коммерчески успешно воплотил «Дисней» в «Аладдине».

«Почтальон в ноябрьской вечности» — второй вообще написанный мною в жизни рассказ (первым был «Старый Джек»). Так как уже в первом я решился на радикальный эксперимент с формой, во втором нужно было завернуть еще позамысловатее: без примечания о трех гунах в конце, по-моему, текст весьма сложно понять. А еще этот рассказ происходит во вселенной «Причалов», да, это единственный спин-офф романа.

«Квартет Бессмертие», который сейчас завершает сборник, должен был быть предпоследним рассказом, раза в три меньше по объему, просто лирической зарисовкой на четыре голоса. Но вышло иначе, и вышло странно. Это, наверное, единственный раз, когда текст полностью перехватил контроль и сам диктовал мне что делать. Я писал его три месяца, с января по март, и чуть не свихнулся в процессе, «Квартет» требовал все больше и больше мутаций, больше цитат, большего усложнения. Я шел потом после сессии писания через гору и обратно в магазин за сигаретами, и у меня все эти образы продолжали крутиться в голове, день за днем. Что ж, надеюсь результат того стоил — многие говорят, что это вообще лучший текст из всех, что я написал. Не уверен, что смогу это повторить, даже если очень захочу (в каком-то смысле более камерной версией «Квартета» можно назвать рассказ «О превращении форм» из будущего одноименного сборника).

Заглавный рассказ, полу-автофикшн про бабушку считаю очень удачным. Она умерла в августе 2023, а последний раз я с ней говорил по телефону, как раз когда рассказывал про этот сон о санатории, который лег в основу рассказа. Еще я там использовал берроузовскую нарезку, на страницах дневника, в котором описывал свои мысли того периода. Часть личных нарезок также пошла в «Квартет», где, впрочем, они органично слились с мальстремом нарезок из «Вулканов небес» Чарльза Форта (книги о необъяснимых с точки зрения общепринятых теорий фактов и происшествий), «Бессмертной жизни Генриетты Лакс» Ребекки Склут (её недавно переиздали, полюбопытствуйте) и Руперта Шелдрейка, создателя теории морфогенетического поля.

Про Руперта Шелдрейка я узнал, по-моему, лет двадцать назад, из цитаты в последнем треке альбома Yello Pocket Universe. Потом читал его книгу «Семь экспериментов, которые бы изменили мир» про то, как голуби находят пути, и как собака узнает, что хозяин скоро придет, и тому подобное. Выводы Шелдрейк делает из всего этого гиперодиозные, но он мне все равно дорог. Я понимаю, что, скорее всего, все его загадки имеют другое, гораздо более скучное и приземленное объяснение, но вот этот нью-эйджевский паранаучный дух, когда у тебя морфогенетическое поле плавно перетекает в волшебные свойства кристаллов… что-то в этом есть гораздо более естественное и чудесное, на мой взгляд, от этого хочется жить, на что-то надеяться. А от строгой и безысходной современной науки мне хочется просто лечь и умереть, спасибо. Кстати, у Руперта Шелдрейка есть сын по имени МЕРЛИН, и он написал чудесную книжку про грибы, лучший нон-фикшн прошлого года. Интересная семья, конечно.

В Чарльзе Форте меня восхищало то, что он в одиночку восстал против всей научной картины мира и собрал десятки тысяч необъяснимых фактов, в которых наука разбираться не стала. Если соединить линией между собой их, а не те привычные и объяснимые факты, получится гораздо более дикий и магический мир. Что с того, что он нереален, главное — стараться нащупать и описать что-то новое, а не заниматься охранительством не тобой придуманных границ и продолжением не тобой заложенных традиций, в искусстве ли, в науке, да в чем угодно, тратя на это свою единственную драгоценную жизнь. В конце концов, каждый человек живет и умирает наедине с собственной головой, и если он хочет устроить из нее дом с привидениями, то имеет на то полное право. Кто знает, может быть в процессе он наткнется на что-нибудь удивительное — или оно на него.

В целом, мне кажется, «Сад, где живут кентавры» — это достаточно уникальное собрание текстов, которое никогда уже не удастся повторить, даже при большом желании, просто в силу того, что я буквально не умел писать рассказы, когда начинал книгу, а закончил ее таким адовым опусом как «Квартет». Следующий сборник, который я уже почти завершил, будет совсем другим, более единым и концептуальным. А тут, ну реально, сад диких кентавров. Круто? А то!

Все просто, я насквозь музыкальный человек, при этом лишенный каких бы то ни было способностей к музыке. Это довольно мучительно, поэтому, чтобы как-то выразить свои эмоции и настроения от определенного момента, я и занимаюсь в качестве хобби микстейпами. Кажется, я их уже несколько сотен сделал за пять лет. In A Melancholy Hour (первые двадцать четыре микстейпа) это концептуальные про меланхолию, все следующие с таким названием это просто звуковые зарисовки по случаю. House on the Borderland (в честь У.Х. Ходжсона) — такая более мистичная серия, Praise The Sun (в честь игры Dark Souls, конечно) более веселенькая, Death of a Modernist, наверное, самая депрессивная и лучшая в целом. The Siege Of Oneiropolis задумывалась как такое концептуальное дополнение к роману «Причалы», иллюстрирующее некоторые события, которые только упоминаются, но не описываются подробно. Не уверен, что с ней получилось удачно, впрочем. И самая новая серия, Asap’s Cabinet Of Curiosities — это я просто копаюсь в старых пластинках и файлах, которых у меня скопилось невероятное количество, и шью из них какие-то коллажи. Люблю людей на вечеринках ими пытать.

Наверное, это можно выразить так: все эти авторы представляют разные взгляды на Ситуацию. Что такое Ситуация: где мы с вами оказались (экзистенциально, эмпирически, культурно)? Как мы вообще тут оказались? И что теперь с этим делать, как выбираться? Марк Фишер показывает с точки зрения экономики и психологии, как мы попали в гравитационный колодец капиталистического реализма и как это убило культуру и мышление. Зебальд показывает, что и в более благостные времена, например до мировых войн, жизнь представляла собой череду тревожащего абсурда, который кренился в тлен. Потому что жизнь в принципе кренится в тлен. Есть от чего впасть в меланхолию! Шмидт и Володин же предлагают два возможных пути выхода из Ситуации, оба литературоцентричные, но при этом один скорее эгоистично-гностический, а другой больше буддийский и социально-рефлективный. Вот примерно между этими двумя полюсами я и осциллирую ежедневно, в зависимости от настроения.

В плане влияния все гораздо более скромно: Арно Шмидт и Зебальд повлияли на пару текстов из «Кентавров», Володин — на финальные главы «Причалов», а Фишер просто лишил меня душевного покоя и способности получать удовольствие от масс-культуры. Как в том меме, буквально:

Я хотел бы завершить это «пятикнижие» лонгридом про Эзру Паунда и его «Кантос», который бы, соответственно, представил такой эпически-шизофренический способ выхода из Ситуации. Но пока не знаю, когда я это сделаю, к тому же у меня нет под рукой текста, чтобы перечитать, а электронной версии русского перевода «Кантос» не существует.