Часть первая
Самый скверный городишко
Фрагмент

Вечером 26 сентября 1837 года перекладная тележка остановилась у ворот кордегардии — единственного каменного здания, расположенного на южном въезде в Тамань. Дальнейший путь преграждал деревянный шлагбаум, закрываемый на ночь. Резкий окрик ямщика разбудил часового, и тот нехотя поплелся смотреть, кто пожаловал в столь позд­ний час.

В тележке сидел странного вида офицер: его непропорцио­нально большая голова была будто бы приставлена к небольшому, но плотно сбитому телу. Клок седых волос на черной, как смоль, шевелюре испугал казака. Тот даже отпрянул. Блеск фонаря высветил огромные карие глаза, которые буравчиком сверлили караульного. «И кого это принесла нелегкая?» — подумал он, а вслух объявил, что сейчас покличет урядника. В связи с ожидавшимся визитом царя начальство приказало с пристрастием досматривать всех въезжающих.

Минут десять никого не было. Теряя терпение, путешественник вышел из повозки и стал прохаживаться вдоль заграждения. Он много дней трясся в пути и уже изнывал от усталости. Впереди еще поиск ночлега в незнакомом городишке, а его задерживают формальности.

Наконец вдали послышались голоса. Должностные лица вышли из караульной и направились к перекладной тележке. Вслед за ними семенил испуганный казак-часовой. Незнакомец вызвал у него подозрение, о чем он и доложил начальству, сгущая крас­ки. Урядник подошел к стоящему у шлагбаума человеку, снова посветил в лицо и недовольно спросил:

— Кто вы и куда следуете в столь поздний час?

Путник протянул документы и представился:

— Прапорщик Лермонтов, Нижегородский драгунский полк. Направляюсь в Геленджик, в действующий отряд генерал-лейтенанта Вельяминова. Но прежде мне нужно найти ночлег…

Кто бы мог подумать, что судьба занесет его в такую дыру на краю земли — на Таманский полуостров, именуемый древними греками Аидом. Именно сюда, в царство мертвых, волшебница Цирцея отправила Одиссея, чтобы среди теней тот разыскал Тиресия и услышал его пророчество. Выход из Аида охранял свирепый надсмотрщик — трехглавый пес Цербер. «Таманский Цербер» в виде трех должностных лиц не стал пытать долгими расспросами и пропустил ночного гостя.

Эта странная одиссея началась совершенно неожиданно. В январе 1837 года, когда весть о смертельном ранении Пушкина начала циркулировать по Петербургу, корнет лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов не смог промолчать:

Пятьдесят шесть строчек «Смерти поэта» переписывались в десятках экземпляров, выучивались наизусть и даже переправлялись за границу. Стихотворение сделало безвестного гусарского поручика всероссийской знаменитостью. Слава о новом поэте, подхватившем упавшую лиру Пушкина, распространялась, как пожар.

«Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его, — вспоминал троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей. — Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова».

О стихах сразу узнал и шеф тайной полиции, начальник III отделения Александр Христофорович Бенкендорф. Ознакомившись с текстом, он решил, что «самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать внимания, тогда слава их вскоре померкнет; ежели же мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей». Однокашник поэта Владимир Бурнашев приватно сообщил Лермонтову, будто царь Николай I, прочитав стихотворение, сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!» А брат царя, великий князь Михаил Павлович, предрек: «От этого зреющего поэта надо ждать хороших плодов».

Пока слава «нового Пушкина» стремительно распространялась по столице, автор стихов лежал в горячке. Простудившегося Лермонтова навестил его родственник, камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин — чиновник Министерства иностранных дел. Он был завсегдатаем салона главы своего ведомства К. В. Нессельроде, в котором собирались люди, недоброжелательно настроенные к Пушкину.

«[Столыпин] отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он себя неприлично вел среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил. <…> Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому. Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: „Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи Гения, так есть божий суд“».[*]

На другой день Лермонтов дописал прибавление — заключительные шестнадцать строф, которые били наотмашь:

Новый финал стихотворения выглядел как обвинение. Обличительный пафос «Смерти поэта» был усилен эпиграфом, в котором Лермонтов напрямую обращался к Николаю I, требуя от государя возмездия.

Трагическая гибель «солнца русской поэзии» была превращена Лермонтовым в литературный сюжет. «Он построил стихотворение о смерти поэта как стихотворение о его убийстве. Его сила была не только в сгущенной эмоциональности выражения общенациональной скорби, но и в точности указания на виновников гибели поэта, т. е. придворную аристократию, и в резко выраженном требовании к верховной власти (царю) отмежеваться от губителей Пушкина и наказать их». [*]

Историк А. И. Тургенев, посылая брату стихотворение, писал: «Вот стихи с преступной строфой, о которой я узнал лишь много позже [первого варианта] стихов». Обращение к государю, вокруг которого, как утверждал Лермонтов, собралась толпа палачей «Свободы, Гения и Славы», была расценена как неслыханная дерзость. Да что возомнил о себе этот гусар?

Владимир Бурнашев вспоминал, что когда бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева «узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как‑нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике; но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционерными и опасными».

Финальные шестнадцать строчек вместе с провокационным эпиграфом подлили масла в огонь разгоравшегося в свете скандала. На воскресном рауте в салоне Фикельмонов к шефу жандармов Бенкендорфу подошла дочь Кутузова — известная светская сплетница Елизавета Михайловна Хитровó — и спросила: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех нас, и в которых la crème de la noblesse отделаны на чем свет стоит?» [*]

Вопрос, заданный прилюдно, имел целью поставить Бенкендорфа в безвыходное положение. На другой день, отправляясь с докладом к государю, шеф жандармов сказал своему подручному Дубельту: «Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того, что Х[итрово] знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить об них государю». [*]

Когда граф явился к Николаю I и начал говорить о стихах в самом успокоительном тоне, царь протянул ему только что полученный по почте очередной список «Смерти поэта», на котором чьей‑то рукой был выведен провокационный комментарий: «Воззвание к революции». Аноним знал, чем напугать мнительного русского царя, чье восшествие на престол началось с подавления восстания декабристов. Свержение во Франции Карла X в ходе июльской революции 1830 года, а затем восстание в Польше, продлившееся почти год, внушали опасения повторения событий в Петербурге. Русский критик и общественный деятель Владимир Стасов так описывал атмосферу внутренней политики 1830 годов: «…сначала июльская революция в Париже, замена одной династии и одной формы правления на другую, а потом <…> тревожные народные волнения в разных концах Европы и, наконец, польское восстание — откликнулись как громовые удары в образе действия нашего правительства и вызвали очень крутые меры, как предупредительные, так и репрессивные».

Исследователь Илья Серман справедливо отмечает: «В „Смерти поэта“, обращаясь к вдохновителям убийства Пушкина, Лермонтов говорит не столько от себя, сколько от неназванного, но ощутимого „мы“. Начальство, когда ему стали известны криминальные 16 строк, так называемое „прибавление“ к „Смерти поэта“, сразу решило, что это стихотворение — голос „партии“, об этом же писали дипломаты из Петербурга в донесениях своим правительствам. Преувеличивая размеры опасности в собственно политическом смысле, начальство не ошиблось в литературном отношении. Не названное „мы“ — это единомышленники Лермонтова, ему, конечно, незнакомые, его поколение — вот от чьего имени говорил он в „Смерти поэта“».

Показательно, что сразу после появления лермонтовского стихотворения по столице начали циркулировать стихи в поддержку молодого поэта. Их автором был воспитанник Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Павел Гвоздев. В своих строках он пылко выражал настроения передовой части молодежи.

Как свидетельствуют документы, в своей резолюции на доклад Бенкендорфа царь написал: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Очевидно, Николай I хотел поступить так же, как незадолго до этого поступил с П. Я. Чаадаевым из‑за его «Философического письма к даме», опубликованного в 1836 году в «Телескопе», — признать Лермонтова сумасшедшим. Любое критическое высказывание воспринималось властью как призыв к ее свержению. На такое способны либо заговорщики, либо умалишенные. Именно поэтому Леонтий Дубельт, начальник штаба корпуса жандармов, рассуждал так: «В моих понятиях царь есть отец, подданные — его дети, а дети никогда не должны рассуждать о своих родителях, — иначе у нас будет Франция, поганая Франция». [*]

После восстания декабристов власть стала опасаться молодых офицеров. Бунтовщик в гвардии был страшным сном Николая I. Неудивительно, что государь приказал провести обыск у корнета, чтобы выяснить, кем на самом деле является этот двадцатитрехлетний офицер. Стоить напомнить, что «служба в гвардии была престижной не только потому, что та была близка к императорской фамилии, но и потому что исторически она выполняла важнейшие политические функции, в частности, обеспечивала порядок престолонаследия». [*]

20 февраля 1837 года у корнета Лермонтова в Царском Селе, а затем и у его друга Святослава Раевского, участвовавшего в распространении стихов, были проведены обыски. Досмотру подвергся и кабинет Лермонтова в квартире бабушки на Большой Садовой в Петербурге. Никакой крамолы в бумагах не обнаружили, но обращенные к Михаилу Юрьевичу пророческие слова Раевского «как бы тебе за славу не заплатить карьерой по службе…» начали сбываться.

После обыска Лермонтова арестовали и поместили на гауптвахту в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба. Было предписано содержать его строго, «без права сноситься с кем‑либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи». [*]

На следующий день арестовали Раевского и взяли с него письменное объяснение. В своих показаниях старший товарищ старался взять всю вину на себя: «Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзыва журналиста [Андрея] Краевского, который сообщил их В. А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. <…> Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову вскружил, так сказать, голову из желания славы. <…> Чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры…» [*]

Спустя сутки объяснение давал уже сам лейб-гвардии гусарского полка корнет Михаил Лермонтов: «Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства императора, Богом данного защитника всем угнетенным; но, тем не менее, я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, — некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивали разные, невыгодные для него, слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу… < … > Правда (курсив в источнике. — В. М.) всегда была моей святыней и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божим». [*]

Через три дня военный министр граф А. И. Чернышев сообщил шефу жандармов «высочайшее повеление о Лермонтове и Раевском»: «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: Л.‑Гв Гусарского полка Корнета Лермантова за сочинение известных Вашему Сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский Драгунский полк; а Губернского Секретаря Раевского за распространение сих стихов <…> отправить в Олонецкую губернию (в Петрозаводск. — В. М.) для употребления на службу по усмотрению тамошнего Гражданского Губернатора». [*]

После того как Николай I удостоверился, что распространение стихов не было результатом антиправительственного заговора и к революции никого не призывало, он принял решение удалить из бурлящего сплетнями Петербурга того, кто мозолил глаза обиженным придворным, кто возбуждал недовольство элиты. Так скорее забудут и Лермонтова, и его скандальные стихи. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон!

В советском лермонтоведении определение «ссылка на Кавказ» было заимствовано из свидетельств современников: некоторые из них, в основном далекие от армейской службы, назвали царскую опалу ссылкой. Так, историк А. И. Тургенев в письме к брату свидетельствует: «Лермонтов, прибавивший к своим стихам строфу, отправлен в армию и будет сослан на Кавказ».

Кавказ в тридцатые годы XIX века имел почти такой же статус ссылочного района, как и Сибирь. Немудрено, что некоторые восприняли перевод Лермонтова как ссылку. Термин прижился еще и ввиду его удобства и краткости. Кроме того, в тридцатых-сороковых годах ХХ века, когда в СССР активно шла кампания по выявлению врагов народа, врагов Лермонтова узрели и в царе, и в Бенкендорфе. Некоторые советские литературоведы настаивали на существовании заговора против поэта, якобы организованного по приказу Николая I. Всеобщая подозрительность, свойственная сталинской эпохе, стала распространяться и на литературный процесс. Определение «первая ссылка Лермонтова на Кавказ» прочно вошло в научный дискурс, а для более поздних исследователей стало обще­употребимым термином.

Современные специалисты склонны критически оценивать понятие «ссылка». Исследователь Николай Лукьянович в своей монографии резонно замечает: «Отношение императора Николая I к Лермонтову было достаточно негативным, но к его чести будет сказано, что он ничего не предпринимал в отношении поэта, что противоречило бы неписаному кодексу первого дворянина империи и первого ее офицера. Исследователям малоизвестен тот факт, что патент поручика лейб-гвардии Лермонтов получил на Кавказе, то есть формально он оставался гвардейским офицером и в период так называемой кавказской ссылки. Почему так называемой? Потому что, с точки зрения военного человека, ссылки как таковой не было, — был перевод офицера из одного полка в другой, что в любой армии любой страны и в любую эпоху является абсолютно нормальным явлением. Другое дело — мотивы такого перевода. Понятие „ссылки“ ввели именно для того, чтобы внести Лермонтова в списки „противников самодержавия“, представить поэта как врага существовавшей власти, а его самого как жертву деспотизма и произвола». [*]

Да, для сослуживцев Лермонтова резолюция государя выглядела серьезным наказанием, поскольку перевод тем же чином де-факто означал понижение в звании, так как армейские звания были на два разряда ниже гвардейских. С другой стороны, строгий царь все‑таки проявил милость: он не разжаловал гвардейца в солдаты (хотя мог бы) и не отправил Лермонтова в рудники Сибири (как многих декабристов), Его Величество всего лишь перевел офицера из привилегированных войск — в полк, который на тот момент не вел активных боевых действий на Кавказе. И царь хорошо это понимал.

Нижегородский драгунский полк был одним из старейших в русской армии (сформирован в 1701 году). В конце XVIII века его отправили на Кубань, где в 1791 году он отличился при штурме турецкой крепости Анапы. С того времени боевая деятельность полка проходила на Кавказе. С 1813 года штаб подразделения находился в Кахетии, в местечке Караагач (Черное дерево), а летний военный лагерь располагался в семи километрах от него, в селении Царские Колодцы (Дедоплисцкаро). Этот полк сыграл большую роль в увеличении гражданского населения Царских Колодцев, так как многие солдаты и офицеры по окончании службы оставались со своими семьями в Кахетии.

В 1836 году командование Нижегородским драгунским полком принял полковник Сергей Дмитриевич Безобразов — «один из красивейших мужчин своего века»[*], который, к неудовольствию Пушкина, волочился за его женой. (Дуэль Пушкина, как известно, тоже произошла из‑за Натальи Николаевны, за которой ухаживал Жорж Дантес.) Странно, что у исследователей не возникало вопроса, почему Николай I перевел поэта именно под начальство Безобразова. Возможно, в этом решении государя прослеживается некая ирония: гвардейский офицер пишет стихи на смерть Пушкина, погибшего от руки надоедливого ухажера Натальи Николаевны, а переводят его в полк к другому ухажеру Н. Н. Пушкиной — Сергею Безобразову.

В деле с наказанием Лермонтова есть еще одна интересная деталь. В марте 1837 года, еще до отъезда в «ссылку», по распоряжению государя генерал Дубельт сообщил бабушке поэта Елизавете Арсеньевой, что «его величество ничего не имеет против <…> [Лермонтова] и не забудет его». [*] Довольно не­ожиданное признание для того, кто собирается наказать всерьез.

В чем же тут дело? Почему Николай I, поначалу готовый по всей строгости разобраться с автором «воззвания к революции», спустил все на тормозах?

Лермонтовед из Кабардино-Балкарии Хаути Шогенов объясняет это щекотливым положением, в которое царь загнал себя сам. «Во всей истории, связанной с арестом Лермонтова, удивительную трезвость ума и поразительную рассудительность сохранил один Раевский. Он использовал все юридические возможности, чтобы нейтрализовать (или свести к минимуму) нависшее над Лермонтовым и над ним самим несчастье». [*] Юрист по образованию, Святослав Раевский хорошо разбирался в процессуальных тонкостях. Поэтому свою объяснительную записку он заканчивает очень умно, намекая царю на то, что «оба мы [с Лермонтовым] русские душою и еще более верноподданные: вот еще доказательство, что Лермонтов неравнодушен к славе и чести своего государя. Услышав, что в каком‑то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование противу французской безнравственности, их палат и т. п. и, сравнивая государя императора с благороднейшими героями древними, а журналистов — с наемными клеветниками, оканчивает словами:

Начала стихов не помню, — они писаны, кажется, в 1835‑м году — и тогда я всем моим знакомым раздавал их по экземпляру с особенным удовольствием». [*]

Прочитав объяснение арестованного дворянина, государь приказал приостановить производство о предании Раевского суду. «Николай I вынужден был спешным порядком закрыть дело, которое несколькими днями раньше сам же шумного инициировал, — пишет Шогенов. — Царь не мог допустить, чтобы <…> вчерашние молодые защитники чести и достоинства самого царя на этот раз могли предстать перед царским же судом в качестве обвиняемых. <…> Если бы не обидный случай с перехватом записки Раевского Лермонтову, содержание которой выставило Раевского откровенным заговорщиком, дело против него кончилось бы ничем». [*]

Именно поэтому «заговорщика» Раевского царь послал служить в холодный край, в Петрозаводск, а пылкого Лермонтова перевел на юг, в тепло, в стоящий без движения полк в Кахетии.

О некорректном использовании понятия «ссылка» в отношении Лермонтова говорит еще один факт. Спустя два месяца после скандальных событий и последовавшего царского указа о переводе из гвардии в армию журнал «Современник» опуб­ликовал в майском номере «Бородино» за подписью Лермонтова.

Весной 1837 года, проведя семнадцать (!) дней в Москве по дороге на Кавказ, Михаил Юрьевич успел переделать свое старое (1831 года) стихотворение «Поле Бородина» в патриотическую поэму «Бородино». Чтобы истинно ссыльный офицер подолгу задерживался в первопрестольной, посещал концерты в благородном собрании да еще и отправлял из Москвы свежие стихи в редакцию «Современника», а их потом печатали под его фамилией? Нет, все это не похоже на ссылку, скорее — на царскую опалу, удаление из светского Петербурга.

Сам Лермонтов относился к своему переводу в армию без особого трагизма. В прощальном письме Раевскому он признается: «Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font à l’Orient (великие имена создаются на Востоке (фр). — В. М.)». Лермонтов ехал на Кавказ за литературной славой, за подвигами во имя муз. «Известность, слава, что они? — а есть / У них над мною власть…» (153), — написал он еще за шесть лет до этого.

Евдокия Ростопчина, давняя знакомая поэта, одна из его московских кузин, так оценивала эти события в жизни Лермонтова: «Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен на гауптвахту, а затем переведен в полк на Кавказ. Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты светской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать по вдохновению и из самолюбия, чтобы показать свету что‑­нибудь свое…»

Единственным человеком, который воспринял перевод в армию трагически, была бабушка поэта Елизавета Арсеньева. Ко­гда Лермонтов служил в Царском селе, что называется, у нее под боком, поводов для тревоги за его жизнь не было. Но в свете новых обстоятельств…

Она знала горячий нрав своего внука и потому всерьез опасалась, что Мишенька вряд ли будет спокойно отсиживаться на Кавказе, где так или иначе боевые операции все‑таки происходили. Арсеньева не могла допустить, чтобы единственный внук, свет ее очей и утешение ее одиночества, оказался активным участником военных действий и подвергал свою жизнь опасности. Она писала слезные письма к приближенным монарха с просьбой о снисхождении, но получить прощение сразу было невозможно. И, раз уж поездки в опасный край нельзя было избежать, Елизавета Алексеевна решила с помощью своих именитых родственников воздействовать на высокопоставленных кавказских генералов, в распоряжение которых поступал ее любимый внук. Пасмурным и снежным утром 19 марта 1837 года отправляя Мишеньку из Петербурга, она снабдила его несколькими важными письмами…