Валентина Малахова

Часть первая
Самый скверный городишко
Фрагмент

Лермонтов, чего доброго, заменит России Пушкина!

Николай I

Вечером 26 сентября 1837 года перекладная тележка остановилась у ворот кордегардии — единственного каменного здания, расположенного на южном въезде в Тамань. Дальнейший путь преграждал деревянный шлагбаум, закрываемый на ночь. Резкий окрик ямщика разбудил часового, и тот нехотя поплелся смотреть, кто пожаловал в столь позд­ний час.

В тележке сидел странного вида офицер: его непропорцио­нально большая голова была будто бы приставлена к небольшому, но плотно сбитому телу. Клок седых волос на черной, как смоль, шевелюре испугал казака. Тот даже отпрянул. Блеск фонаря высветил огромные карие глаза, которые буравчиком сверлили караульного. «И кого это принесла нелегкая?» — подумал он, а вслух объявил, что сейчас покличет урядника. В связи с ожидавшимся визитом царя начальство приказало с пристрастием досматривать всех въезжающих.

Минут десять никого не было. Теряя терпение, путешественник вышел из повозки и стал прохаживаться вдоль заграждения. Он много дней трясся в пути и уже изнывал от усталости. Впереди еще поиск ночлега в незнакомом городишке, а его задерживают формальности.

Наконец вдали послышались голоса. Должностные лица вышли из караульной и направились к перекладной тележке. Вслед за ними семенил испуганный казак-часовой. Незнакомец вызвал у него подозрение, о чем он и доложил начальству, сгущая крас­ки. Урядник подошел к стоящему у шлагбаума человеку, снова посветил в лицо и недовольно спросил:

— Кто вы и куда следуете в столь поздний час?

Путник протянул документы и представился:

— Прапорщик Лермонтов, Нижегородский драгунский полк. Направляюсь в Геленджик, в действующий отряд генерал-лейтенанта Вельяминова. Но прежде мне нужно найти ночлег…
Караул кубанских линейных казаков. Тамань, сентябрь 1837.

Художник Огюст Раффе.
Из собрания ГБУК «Государственный музей А. С. Пушкина», Москва
Кто бы мог подумать, что судьба занесет его в такую дыру на краю земли — на Таманский полуостров, именуемый древними греками Аидом. Именно сюда, в царство мертвых, волшебница Цирцея отправила Одиссея, чтобы среди теней тот разыскал Тиресия и услышал его пророчество. Выход из Аида охранял свирепый надсмотрщик — трехглавый пес Цербер. «Таманский Цербер» в виде трех должностных лиц не стал пытать долгими расспросами и пропустил ночного гостя.

Эта странная одиссея началась совершенно неожиданно. В январе 1837 года, когда весть о смертельном ранении Пушкина начала циркулировать по Петербургу, корнет лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов не смог промолчать:

Погиб поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Пятьдесят шесть строчек «Смерти поэта» переписывались в десятках экземпляров, выучивались наизусть и даже переправлялись за границу. Стихотворение сделало безвестного гусарского поручика всероссийской знаменитостью. Слава о новом поэте, подхватившем упавшую лиру Пушкина, распространялась, как пожар.

«Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его, — вспоминал троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей. — Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова».

О стихах сразу узнал и шеф тайной полиции, начальник III отделения Александр Христофорович Бенкендорф. Ознакомившись с текстом, он решил, что «самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать внимания, тогда слава их вскоре померкнет; ежели же мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей». Однокашник поэта Владимир Бурнашев приватно сообщил Лермонтову, будто царь Николай I, прочитав стихотворение, сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!» А брат царя, великий князь Михаил Павлович, предрек: «От этого зреющего поэта надо ждать хороших плодов».

Пока слава «нового Пушкина» стремительно распространялась по столице, автор стихов лежал в горячке. Простудившегося Лермонтова навестил его родственник, камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин — чиновник Министерства иностранных дел. Он был завсегдатаем салона главы своего ведомства К. В. Нессельроде, в котором собирались люди, недоброжелательно настроенные к Пушкину.

«[Столыпин] отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он себя неприлично вел среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил. <…> Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому. Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: „Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи Гения, так есть божий суд“».[*]

На другой день Лермонтов дописал прибавление — заключительные шестнадцать строф, которые били наотмашь:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — все молчи!..

Но есть и Божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь! (276–277)

Автограф стихотворения М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта». Справа внизу профиль Л. В. Дубельта (рисунок Лермонтова).

Из альбома коллекционера Сергея Рачинского (1833−1902). РГАЛИ
Новый финал стихотворения выглядел как обвинение. Обличительный пафос «Смерти поэта» был усилен эпиграфом, в котором Лермонтов напрямую обращался к Николаю I, требуя от государя возмездия.

Отмщенья, государь, отмщенья!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Трагическая гибель «солнца русской поэзии» была превращена Лермонтовым в литературный сюжет. «Он построил стихотворение о смерти поэта как стихотворение о его убийстве. Его сила была не только в сгущенной эмоциональности выражения общенациональной скорби, но и в точности указания на виновников гибели поэта, т. е. придворную аристократию, и в резко выраженном требовании к верховной власти (царю) отмежеваться от губителей Пушкина и наказать их». [*]

Историк А. И. Тургенев, посылая брату стихотворение, писал: «Вот стихи с преступной строфой, о которой я узнал лишь много позже [первого варианта] стихов». Обращение к государю, вокруг которого, как утверждал Лермонтов, собралась толпа палачей «Свободы, Гения и Славы», была расценена как неслыханная дерзость. Да что возомнил о себе этот гусар?

Владимир Бурнашев вспоминал, что когда бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева «узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как‑нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике; но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционерными и опасными».

Финальные шестнадцать строчек вместе с провокационным эпиграфом подлили масла в огонь разгоравшегося в свете скандала. На воскресном рауте в салоне Фикельмонов к шефу жандармов Бенкендорфу подошла дочь Кутузова — известная светская сплетница Елизавета Михайловна Хитровó — и спросила: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех нас, и в которых la crème de la noblesse отделаны на чем свет стоит?» [*]

Вопрос, заданный прилюдно, имел целью поставить Бенкендорфа в безвыходное положение. На другой день, отправляясь с докладом к государю, шеф жандармов сказал своему подручному Дубельту: «Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того, что Х[итрово] знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить об них государю». [*]
Александр Христофорович Бенкендорф (1783−1844) — шеф Корпуса жандармов и Главный начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, дальний родственник Е. А. Арсеньевой.

Художник Петр Соколов, 1834−1835
Когда граф явился к Николаю I и начал говорить о стихах в самом успокоительном тоне, царь протянул ему только что полученный по почте очередной список «Смерти поэта», на котором чьей‑то рукой был выведен провокационный комментарий: «Воззвание к революции». Аноним знал, чем напугать мнительного русского царя, чье восшествие на престол началось с подавления восстания декабристов. Свержение во Франции Карла X в ходе июльской революции 1830 года, а затем восстание в Польше, продлившееся почти год, внушали опасения повторения событий в Петербурге. Русский критик и общественный деятель Владимир Стасов так описывал атмосферу внутренней политики 1830 годов: «…сначала июльская революция в Париже, замена одной династии и одной формы правления на другую, а потом <…> тревожные народные волнения в разных концах Европы и, наконец, польское восстание — откликнулись как громовые удары в образе действия нашего правительства и вызвали очень крутые меры, как предупредительные, так и репрессивные».

Исследователь Илья Серман справедливо отмечает: «В „Смерти поэта“, обращаясь к вдохновителям убийства Пушкина, Лермонтов говорит не столько от себя, сколько от неназванного, но ощутимого „мы“. Начальство, когда ему стали известны криминальные 16 строк, так называемое „прибавление“ к „Смерти поэта“, сразу решило, что это стихотворение — голос „партии“, об этом же писали дипломаты из Петербурга в донесениях своим правительствам. Преувеличивая размеры опасности в собственно политическом смысле, начальство не ошиблось в литературном отношении. Не названное „мы“ — это единомышленники Лермонтова, ему, конечно, незнакомые, его поколение — вот от чьего имени говорил он в „Смерти поэта“».

Показательно, что сразу после появления лермонтовского стихотворения по столице начали циркулировать стихи в поддержку молодого поэта. Их автором был воспитанник Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Павел Гвоздев. В своих строках он пылко выражал настроения передовой части молодежи.

Зачем порыв свой благородный

Ты им излил, младой поэт?

Взгляни, как этот мир холодный

Корою льдяною одет!

Напрасно звук души печальной,

Как эхо порванной струны,

Раздался в песне погребальной…

О нет, поэт, твоей страны!

Сердца покрыты зимней вьюгой,

Их чувства холодны, как лед,

Их души мертвые в кольчуге,

Им недоступен твой полет!..

Как свидетельствуют документы, в своей резолюции на доклад Бенкендорфа царь написал: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Очевидно, Николай I хотел поступить так же, как незадолго до этого поступил с П. Я. Чаадаевым из‑за его «Философического письма к даме», опубликованного в 1836 году в «Телескопе», — признать Лермонтова сумасшедшим. Любое критическое высказывание воспринималось властью как призыв к ее свержению. На такое способны либо заговорщики, либо умалишенные. Именно поэтому Леонтий Дубельт, начальник штаба корпуса жандармов, рассуждал так: «В моих понятиях царь есть отец, подданные — его дети, а дети никогда не должны рассуждать о своих родителях, — иначе у нас будет Франция, поганая Франция». [*]

После восстания декабристов власть стала опасаться молодых офицеров. Бунтовщик в гвардии был страшным сном Николая I. Неудивительно, что государь приказал провести обыск у корнета, чтобы выяснить, кем на самом деле является этот двадцатитрехлетний офицер. Стоить напомнить, что «служба в гвардии была престижной не только потому, что та была близка к императорской фамилии, но и потому что исторически она выполняла важнейшие политические функции, в частности, обеспечивала порядок престолонаследия». [*]

20 февраля 1837 года у корнета Лермонтова в Царском Селе, а затем и у его друга Святослава Раевского, участвовавшего в распространении стихов, были проведены обыски. Досмотру подвергся и кабинет Лермонтова в квартире бабушки на Большой Садовой в Петербурге. Никакой крамолы в бумагах не обнаружили, но обращенные к Михаилу Юрьевичу пророческие слова Раевского «как бы тебе за славу не заплатить карьерой по службе…» начали сбываться.

После обыска Лермонтова арестовали и поместили на гауптвахту в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба. Было предписано содержать его строго, «без права сноситься с кем‑либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи». [*]

На следующий день арестовали Раевского и взяли с него письменное объяснение. В своих показаниях старший товарищ старался взять всю вину на себя: «Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзыва журналиста [Андрея] Краевского, который сообщил их В. А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. <…> Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову вскружил, так сказать, голову из желания славы. <…> Чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры…» [*]
Портрет молодого человека в синем сюртуке

Акварель М. Ю. Лермонтова. 1836.
Предположительно изображен Святослав Афанасьевич Раевский (1808−1876)
Спустя сутки объяснение давал уже сам лейб-гвардии гусарского полка корнет Михаил Лермонтов: «Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства императора, Богом данного защитника всем угнетенным; но, тем не менее, я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, — некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивали разные, невыгодные для него, слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу… < … > Правда (курсив в источнике. — В. М.) всегда была моей святыней и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божим». [*]

Через три дня военный министр граф А. И. Чернышев сообщил шефу жандармов «высочайшее повеление о Лермонтове и Раевском»: «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: Л.‑Гв Гусарского полка Корнета Лермантова за сочинение известных Вашему Сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский Драгунский полк; а Губернского Секретаря Раевского за распространение сих стихов <…> отправить в Олонецкую губернию (в Петрозаводск. — В. М.) для употребления на службу по усмотрению тамошнего Гражданского Губернатора». [*]

После того как Николай I удостоверился, что распространение стихов не было результатом антиправительственного заговора и к революции никого не призывало, он принял решение удалить из бурлящего сплетнями Петербурга того, кто мозолил глаза обиженным придворным, кто возбуждал недовольство элиты. Так скорее забудут и Лермонтова, и его скандальные стихи. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон!

В советском лермонтоведении определение «ссылка на Кавказ» было заимствовано из свидетельств современников: некоторые из них, в основном далекие от армейской службы, назвали царскую опалу ссылкой. Так, историк А. И. Тургенев в письме к брату свидетельствует: «Лермонтов, прибавивший к своим стихам строфу, отправлен в армию и будет сослан на Кавказ».

Кавказ в тридцатые годы XIX века имел почти такой же статус ссылочного района, как и Сибирь. Немудрено, что некоторые восприняли перевод Лермонтова как ссылку. Термин прижился еще и ввиду его удобства и краткости. Кроме того, в тридцатых-сороковых годах ХХ века, когда в СССР активно шла кампания по выявлению врагов народа, врагов Лермонтова узрели и в царе, и в Бенкендорфе. Некоторые советские литературоведы настаивали на существовании заговора против поэта, якобы организованного по приказу Николая I. Всеобщая подозрительность, свойственная сталинской эпохе, стала распространяться и на литературный процесс. Определение «первая ссылка Лермонтова на Кавказ» прочно вошло в научный дискурс, а для более поздних исследователей стало обще­употребимым термином.

Современные специалисты склонны критически оценивать понятие «ссылка». Исследователь Николай Лукьянович в своей монографии резонно замечает: «Отношение императора Николая I к Лермонтову было достаточно негативным, но к его чести будет сказано, что он ничего не предпринимал в отношении поэта, что противоречило бы неписаному кодексу первого дворянина империи и первого ее офицера. Исследователям малоизвестен тот факт, что патент поручика лейб-гвардии Лермонтов получил на Кавказе, то есть формально он оставался гвардейским офицером и в период так называемой кавказской ссылки. Почему так называемой? Потому что, с точки зрения военного человека, ссылки как таковой не было, — был перевод офицера из одного полка в другой, что в любой армии любой страны и в любую эпоху является абсолютно нормальным явлением. Другое дело — мотивы такого перевода. Понятие „ссылки“ ввели именно для того, чтобы внести Лермонтова в списки „противников самодержавия“, представить поэта как врага существовавшей власти, а его самого как жертву деспотизма и произвола». [*]
Император Николай I (1796−1855) в мундире лейб-гвардии Казачьего полка

Рисунок неизвестного художника
Да, для сослуживцев Лермонтова резолюция государя выглядела серьезным наказанием, поскольку перевод тем же чином де-факто означал понижение в звании, так как армейские звания были на два разряда ниже гвардейских. С другой стороны, строгий царь все‑таки проявил милость: он не разжаловал гвардейца в солдаты (хотя мог бы) и не отправил Лермонтова в рудники Сибири (как многих декабристов), Его Величество всего лишь перевел офицера из привилегированных войск — в полк, который на тот момент не вел активных боевых действий на Кавказе. И царь хорошо это понимал.

Нижегородский драгунский полк был одним из старейших в русской армии (сформирован в 1701 году). В конце XVIII века его отправили на Кубань, где в 1791 году он отличился при штурме турецкой крепости Анапы. С того времени боевая деятельность полка проходила на Кавказе. С 1813 года штаб подразделения находился в Кахетии, в местечке Караагач (Черное дерево), а летний военный лагерь располагался в семи километрах от него, в селении Царские Колодцы (Дедоплисцкаро). Этот полк сыграл большую роль в увеличении гражданского населения Царских Колодцев, так как многие солдаты и офицеры по окончании службы оставались со своими семьями в Кахетии.

В 1836 году командование Нижегородским драгунским полком принял полковник Сергей Дмитриевич Безобразов — «один из красивейших мужчин своего века»[*], который, к неудовольствию Пушкина, волочился за его женой. (Дуэль Пушкина, как известно, тоже произошла из‑за Натальи Николаевны, за которой ухаживал Жорж Дантес.) Странно, что у исследователей не возникало вопроса, почему Николай I перевел поэта именно под начальство Безобразова. Возможно, в этом решении государя прослеживается некая ирония: гвардейский офицер пишет стихи на смерть Пушкина, погибшего от руки надоедливого ухажера Натальи Николаевны, а переводят его в полк к другому ухажеру Н. Н. Пушкиной — Сергею Безобразову.

В деле с наказанием Лермонтова есть еще одна интересная деталь. В марте 1837 года, еще до отъезда в «ссылку», по распоряжению государя генерал Дубельт сообщил бабушке поэта Елизавете Арсеньевой, что «его величество ничего не имеет против <…> [Лермонтова] и не забудет его». [*] Довольно не­ожиданное признание для того, кто собирается наказать всерьез.

В чем же тут дело? Почему Николай I, поначалу готовый по всей строгости разобраться с автором «воззвания к революции», спустил все на тормозах?

Лермонтовед из Кабардино-Балкарии Хаути Шогенов объясняет это щекотливым положением, в которое царь загнал себя сам. «Во всей истории, связанной с арестом Лермонтова, удивительную трезвость ума и поразительную рассудительность сохранил один Раевский. Он использовал все юридические возможности, чтобы нейтрализовать (или свести к минимуму) нависшее над Лермонтовым и над ним самим несчастье». [*] Юрист по образованию, Святослав Раевский хорошо разбирался в процессуальных тонкостях. Поэтому свою объяснительную записку он заканчивает очень умно, намекая царю на то, что «оба мы [с Лермонтовым] русские душою и еще более верноподданные: вот еще доказательство, что Лермонтов неравнодушен к славе и чести своего государя. Услышав, что в каком‑то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование противу французской безнравственности, их палат и т. п. и, сравнивая государя императора с благороднейшими героями древними, а журналистов — с наемными клеветниками, оканчивает словами:

Так в дни воинственные Рима,

Во дни торжественных побед,

Когда с триумфом шел Фабриций,

И раздавался по столице

Народа благородный клик, —

Бежал за светлой колесницей

Один наемный клеветник.

Начала стихов не помню, — они писаны, кажется, в 1835‑м году — и тогда я всем моим знакомым раздавал их по экземпляру с особенным удовольствием». [*]

Прочитав объяснение арестованного дворянина, государь приказал приостановить производство о предании Раевского суду. «Николай I вынужден был спешным порядком закрыть дело, которое несколькими днями раньше сам же шумного инициировал, — пишет Шогенов. — Царь не мог допустить, чтобы <…> вчерашние молодые защитники чести и достоинства самого царя на этот раз могли предстать перед царским же судом в качестве обвиняемых. <…> Если бы не обидный случай с перехватом записки Раевского Лермонтову, содержание которой выставило Раевского откровенным заговорщиком, дело против него кончилось бы ничем». [*]

Именно поэтому «заговорщика» Раевского царь послал служить в холодный край, в Петрозаводск, а пылкого Лермонтова перевел на юг, в тепло, в стоящий без движения полк в Кахетии.

О некорректном использовании понятия «ссылка» в отношении Лермонтова говорит еще один факт. Спустя два месяца после скандальных событий и последовавшего царского указа о переводе из гвардии в армию журнал «Современник» опуб­ликовал в майском номере «Бородино» за подписью Лермонтова.

Весной 1837 года, проведя семнадцать (!) дней в Москве по дороге на Кавказ, Михаил Юрьевич успел переделать свое старое (1831 года) стихотворение «Поле Бородина» в патриотическую поэму «Бородино». Чтобы истинно ссыльный офицер подолгу задерживался в первопрестольной, посещал концерты в благородном собрании да еще и отправлял из Москвы свежие стихи в редакцию «Современника», а их потом печатали под его фамилией? Нет, все это не похоже на ссылку, скорее — на царскую опалу, удаление из светского Петербурга.

Сам Лермонтов относился к своему переводу в армию без особого трагизма. В прощальном письме Раевскому он признается: «Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font à l’Orient (великие имена создаются на Востоке (фр). — В. М.)». Лермонтов ехал на Кавказ за литературной славой, за подвигами во имя муз. «Известность, слава, что они? — а есть / У них над мною власть…» (153), — написал он еще за шесть лет до этого.

Евдокия Ростопчина, давняя знакомая поэта, одна из его московских кузин, так оценивала эти события в жизни Лермонтова: «Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен на гауптвахту, а затем переведен в полк на Кавказ. Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты светской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать по вдохновению и из самолюбия, чтобы показать свету что‑­нибудь свое…»

Единственным человеком, который воспринял перевод в армию трагически, была бабушка поэта Елизавета Арсеньева. Ко­гда Лермонтов служил в Царском селе, что называется, у нее под боком, поводов для тревоги за его жизнь не было. Но в свете новых обстоятельств…
Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина (1773−1845), бабушка поэта.

Копия работы неизвестного художника 1810‑х годов
Она знала горячий нрав своего внука и потому всерьез опасалась, что Мишенька вряд ли будет спокойно отсиживаться на Кавказе, где так или иначе боевые операции все‑таки происходили. Арсеньева не могла допустить, чтобы единственный внук, свет ее очей и утешение ее одиночества, оказался активным участником военных действий и подвергал свою жизнь опасности. Она писала слезные письма к приближенным монарха с просьбой о снисхождении, но получить прощение сразу было невозможно. И, раз уж поездки в опасный край нельзя было избежать, Елизавета Алексеевна решила с помощью своих именитых родственников воздействовать на высокопоставленных кавказских генералов, в распоряжение которых поступал ее любимый внук. Пасмурным и снежным утром 19 марта 1837 года отправляя Мишеньку из Петербурга, она снабдила его несколькими важными письмами…
Помещение для караула.
Лермонтов М. Ю. Смерть поэта // Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. Стихотворения. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, 2014. С. 275. — Далее стихотворения цитируются по этому изданию с указанием страницы в скобках.
Шан-Гирей А. П. М. Ю. Лермонтов // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989. С. 44.
Печально известное III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии было учреждено 3 июля 1826 года. Оно создавалось, чтобы контролировать настроения умов и различные происшествия, дабы «утирать слезы несчастных и отвращать злоупотребления власти, а обществу содействовать».
Бурнашев В. П. Из «Воспоминаний В. П. Бурнашева, по его ежедневнику, в период времени с 15 сентября 1836 по 6 марта 1837 г.» // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. С. 220−221, 224.
Раевский С. А. Объяснение губернского секретаря Раевского о связи его с Лермонтовым и о происхождении стихов на смерть Пушкина // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. С. 484.
Серман И. З. Михаил Лермонтов. Жизнь в литературе: 1836−1841. М.: Издательство РГГУ, 2003. С. 104−105.
Эпиграфом стал фрагмент четвертого акта трагикомедии «Венцеслав» французского поэта и драматурга Жана Ротру в переводе Андрея Жандра, в котором героиня взывает к королю с просьбой о возмездии убийце за смерть возлюбленного.
Письмо А. И. Тургенева к брату от 28 февраля 1837 года. Перевод с французского. См.: Пушкин и его современники: Материалы и исследования. № VI. Санкт-Петербург, 1908. С. 89.
Бурнашев В. П. Указ. соч. С. 224.
Дарья Федоровна Фикельмон (1804−1863) была младшей дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово (1783−1839), дочери М. И. Кутузова, от первого ее брака — с флигель-адъютантом графом Федором Ивановичем Тизенгаузеном (1782−1805). Вступив в 1821 году в брак с австрийским генералом Карлом-Людвигом Фикельмоном (1777−1857), Дарья Федоровна с 1829 года поселилась вместе со своей матерью в Петербурге. В доме Фикельмонов (ныне Дворцовая набережная, дом 4) был открыт один из самых интересных и блестящих салонов столицы. Петр Вяземский писал о доме Фикельмон-Хитрово: «Утра ее <Е. М. Хитрово> (впрочем продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты… В двух этих салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи». Цит. по: Хмелевская Е. М. Из дневника графини Д. Ф. Фикельмон: (Новый документ о дуэли и смерти Пушкина) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 1. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 343.
Сливки дворянства (фр.)
Бурнашев В. П. Указ. соч. С. 225.
Бурнашев В. П. Указ. соч. С. 225.
Русская Старина. 1901. Т. 107. № 9. С. 661.
Серман И. З. Указ соч. С. 144−145.
В первой половине 1837 года Павел Александрович Гвоздев (1815−1851) был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ. Видимо, слухи о его стихах в защиту Лермонтова явились первопричиной недоброжелательного отношения к Гвоздеву начальства, хотя и не были формальным поводом для исключения его из Школы юнкеров, в которой учился и Лермонтов. На Кавказе Гвоздев сблизился с А. И. Одоевским и продолжал дружески общаться с Лермонтовым. В 1838 году был произведен в офицеры, вышел в отставку. Был в Пятигорске в день дуэли и написал о гибели Лермонтова стихотворение «Машук и Бештау (В день 15 июля 1841 г.)». Стихи приводятся по изданию: Русская Старина. 1896. Октябрь. С. 131−132.
Петр Федорович Веймарн (1795−1846) — генерал-адъютант гвардейского корпуса, заведовал Школой гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которой учился Лермонтов.
РГИА. Ф. 728, 1837. Д. 1467 (5). Л. 32−33.
Бычков И. А. Попытка напечатать «Черты истории государства Российского» В. А. Жуковского в 1837 году // Русская Старина. 1903. № 12. С. 596−598.
Лукьянович Н. В. Михаил Лермонтов: Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта. М.: Наш мир, 2023. С. 40.
Раевский Святослав Афанасьевич (1808−1876) — друг поэта, литератор, мемуарист, крестный сын бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. Святослав часто гостил в Тарханах — родовом имении Арсеньевой. Когда Лермонтов делал первые попытки писать стихи, Раевский стал всемерно поддерживать интересы мальчика — приносить ему книги, в первую очередь Жуковского, Пушкина и других русских поэтов.
Бенкендорф А. Х. Докладная записка о стихотворении Лермонтова «Смерть поэта» с резолюцией Николая I // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. С. 486.
Раевский С. А. Указ. соч. С. 484−485.
Щеголев П. Е. Книга о Лермонтове. Вып. 1. Л.: Прибой, 1929. С. 266−267.
По дороге на службу в Петрозаводск Раевский едва не погиб, что, возможно, стало поводом для недошедшего до нас письма к Лермонтову. Двигаясь в апреле 1837 года по льду Невы, сани, в которых ехал Святослав Афанасьевич, провалились и сам он оказался в воде. Одежда быстро промокла, а все попытки выбраться оказались неудачными. Помощь подоспела в последнюю минуту, когда Раевский уже прощался с жизнью. Подробнее об этом см. раздел «Приложение» — «Неустрашимый и бескорыстный поступок олончанина» — заметку Раевского, написанную в 1839 году и опубликованную позднее в журнале «Маяк». В мае 1837 года Раевский получил назначение чиновника особых поручений при олонецком губернаторе Андрее Васильевиче Дашкове (1790−1865). На новом месте службы Раевский создал первую в Карелии газету «Олонецкие губернские ведомости» и стал ее первым редактором. В петрозаводской ссылке Раевский пробыл до весны 1839 года, а затем двинулся через Петербург в Ставрополь, где в сентябре 1839 года стал чиновником особых поручений при ставропольском губернаторе. В октябре 1840‑го Раевский вышел в отставку и поступил секретарем к хану Букеевской орды Джангиру, после чего около трех лет кочевал с ним по Астраханским степям. С 1844‑го поселился в своем имении в Саратовской губернии, а затем переехал в Пензу. О пребывании Раевского в Олонецкой губернии см. главу 3 в книге: Пашков А. М. Политическая ссылка и развитие исторического краеведения Карелии в XIX — начале ХХ века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2022. С. 65−83.
ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 3. Д. 10. Л. 8.
Письмо А. И. Тургенева к брату от 28 февраля 1837 года. // Пушкин и его современники С. 89.
Лукьянович Н. В. Указ. соч. С. 9.
Лорер Н. И. Записки декабриста. М., 1931. С. 258.
Из письма Е. А. Арсеньевой великому князю Михаилу Павловичу. Цит. по: Михайлова А. Лермонтов и его родня по документам архива А. И. Философова// Литературное наследство. Т 45 / 46: М. Ю. Лермонтов. [Т.] II. М.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 674.
Шогенов Х. З. 1837: тайны странствования Лермонтова по Кавказу. Нальчик: Тетраграф, 2019. С. 127.
Раевский С. А. Указ. соч. С. 485.
Шогенов Х. З. Указ. соч. С. 126−127.
Лермонтов М. Ю. Письмо С. А. Раевскому. <Петербург, первая половина марта 1837 г.> // Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 6 т. Т. 6. Проза. Письма; Летопись жизни и творчества. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. С. 438.
Ростопчина Е. П. Из письма к Александру Дюма // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. С. 360−361.
Согласно метеорологическим данным, в восемь утра 19 марта 1837 года в Петербурге было пасмурно и снежно, температура воздуха не превышала −2°С. См.: Санкт-Петербургские ведомости. 1837. № 65. 21 марта. С. 8. В один день с поэтом из Петербурга в сторону Москвы также выехали (по данным «Санкт-Петербургских Ведомостей») член-корреспондент Статистического отделения Министерства Внутренних Дел, генерал-майор Дмитрий Тихонович Паренсов (1778–1868); (по данным «Прибавления к Санкт-­Петербургским Ведомостям») белгородский купец Иван Васильевич Слатин — торговец «шпанской шерстью», салом и мукой, а также корнет (затем штабс-капитан) Харьковского уланского полка Владимир Сергее­вич Глинка (1813–1860) — сын публициста и историка С. Н. Глинки. Глинка вместе с Бурнашевым был у гроба Пушкина, и именно он, согласно воспоминаниям Бурнашева, познакомил его со стихами «Смерть поэта». Примечательно, что в 1837 году Владимир Глинка опубликовал драму в стихах «Отрочь монастырь: Быль XIII столетия». Позднее Глинка стал начальником Орловской жандармской команды. Возможно, с кем‑то из этих людей Лермонтов пересекался на большой дороге из столицы.
Made on
Tilda